Пастырь Добрый - Фомин Сергей Владимирович - Страница 44

   «Помолитесь о такой–то», — скажет он бывало, и назовет совершенно неизвестное имя. «Батюшка, не умею молиться. Как же молиться?» В ответ он не переставал повторять слышанный от отца Иоанна Кронштадтского рассказ из самых первых лет служения великого молитвенника. Отец Иоанн еще совсем молодой, никому не известный священник, шел рано утром в собор служить. На площади ему встретилась неизвестная женщина и сказала: «Батюшка, у меня сегодня решается такое–то дело, помолитесь обо мне». — «Я не умею молиться», — смиренно отвечает о. Иоанн. — «Помолитесь, — настаивала женщина, — я верю, по вашим молитвам Господь пошлет мне». И о. Иоанн, видя, что она возлагает такие надежды на его молитвы, еще более смутился, утверждая, что он не умеет молиться, но женщина заметила ему: «Вы, батюшка, только помолитесь, я вас прошу, как там умеете, а я верю, Господь услышит». Почти принужденный женщиной о. Иоанн согласился и стал поминать за проскомидией и Литургией, где только мог. Через некоторое время он опять встретил эту женщину, и она сказала ему: «Вот вы, батюшка, помолились за меня и Господь послал мне по вашим молитвам, чего я просила». Этот случай повлиял на о. Иоанна так, что он понял всю силу иерейской молитвы. Он рассказал этот случай покойному о. Алексею, когда тот приехал к нему в величайшем горе, пораженный неизлечимой болезнью жены [8], оставшись с маленькими детьми на руках, в бедном приходе, в развалившемся гнилом доме. Он жаловался на свое горе о. Иоанну и просил указаний как быть, что делать и чем помочь. О. Иоанн сказал ему: «Ты жалуешься и думаешь, что больше твоего горя нет на свете, так оно тебе тяжело. А ты будь с народом, войди в его горе. Чужое горе возьми на себя и тогда увидишь, что твое горе маленькое, легкое в сравнении с тем горем, и тебе легко станет» [9]. Отец Алексей так и сделал: он принялся за разгрузку чужого горя. Тогда же о. Иоанн указал ему на первое и сильнейшее средство к излечению горя — молитву. О. Алексей много раз повторял этот рассказ о. Иоанна и этот совет, которому он следовал всю свою жизнь, в котором видел высшее руководство для пастыря и к следованию которому непрестанно звал всех. Этот совет о. Иоанна есть ключ к пониманию всей жизни и деятельности о. Алексея. Совет этот о. Алексей исполнял до конца, до последнего издыхания.

   Я помолюсь, это был его неизменный ответ всем и всегда на всякую просьбу, на всякое горе, скорбь, беду, недоумение, сомнение, надежду, радость, на все и всегда: «Я помолюсь». Он верил непоколебимо, свято, глубоко в силу, дерзновение, всемогущество молитвы, — во всеобщую ее доступность, во всегдашнюю помощь и близость. Рассказать о нем, значит рассказать о том, как он молился. Рассуждать о молитве он не любил. «Бог дал мне твердую детскую веру», — вот что не раз слышали от него; это совершенно точно записанные слова. Однажды ему привелось исповедовать одного архиерея, довольно известного деятеля, и архиерей этот изумился силе, крепости и дерзновению его веры и изумление свое выразил тут же на исповеди о. Алексею. Рассказав мне однажды об этом, о. Алексей с извиняющейся улыбкой, как бы не понимая, что особенного нашел в нем архиерей, прибавил: «А просто Бог дал мне детскую веру».

   «Я неграмотный», — часто говорил он, когда слышал и примечал у кого–нибудь нечто холодное, умовое в мысли, религиозном сочинении, разговоре. Бывало, заумствуешься при нем, вознесешься, пустишься в величайшую отвлеченность, а он скажет, смеясь: «А я неграмотный, не понимаю», — и этим вернет к чему–то более теплому, действительному, более истинному и насущному. Ум же у него был глубокий, светлый, способный все понять. Единственный человек в Москве, с которым можно было говорить обо всем, твердо зная, что он все поймет, был он. К нему шли советоваться и делились с ним, плакали священники, ученые, писатели, художники, врачи, общественные деятели и «неграмотный» их понимал.

   Я позвал однажды на его службу, за Литургию, знаменитого художника М. В. Н.[естерова] [10], никогда раньше его не видавшего. Он отстоял всю долгую службу, был у о. Алексея, пил с ним чай, и когда я спросил его: «Ну что, как?», — ответ был: «Да чего уж, чудесный, из–под рясы отовсюду мальчишки выскакивают, настоящий он, подлинный». «Мальчишки выскакивают». Чудесно сказано. О. Алексея ни на минуту нельзя представить без людей, без толпы, которая обступала его и жужжала вокруг него как пчелы, и дети особенно; правда, что мальчишки сыпались даже из–под рясы, когда при выходе из храма его рука уставала благословлять, а от любящего и ласкового напора толпы ему становилось тяжело дышать, и приходилось провожать его через толпу, чтобы она не заласкала его.

   Он горячо любил и чтил покойного настоятеля оптинского скита о. игумена Феодосия [11], и обоюдно был глубоко чтим этим благодушным, любящим, тихо–величавым старцем. Карточка о. Феодосия стояла на столе у него. Он был однажды в скиту у о. Феодосия и рассказывал, как отец Феодосий с необычайным радушием угощал его какими–то особенно большими блинами «по–оптински». Часто, потчуя чем–нибудь, о. Алексей приговаривал: «Что же вы не кушаете, это ведь по–оптински?» О. Феодосий приехал как–то в Москву, посетил храм о. Алексея. Был в церкви, видел как идут вереницы исповедников, как истово и долго проходит служба, как подробно совершается поминовение, какие толпы народа ожидают приема, как долго длится этот прием. Видел и сказал о. Алексею: «Да, на все это дело, которое вы делаете один, у нас в Оптине несколько человек понадобилось бы. Одному это сверх сил. Господь вам помогает» [12].

   Об о. Анатолии Оптинском [13] батюшка отзывался с такой любовью, с таким признанием, и с таким благоговением, как ни о ком из живущих подвижников и духовных отцов. Мы с ним одного духа, много раз говорил он. И это так и было: одного духа любви благодатной, всепрощающей и всеисцеляющей силой любви. Самое лицо его делалось особенно светлым, когда он сам или при нем другие говорили об о. Анатолии. Никогда и ни в чем не усумнился он в глубокой правде и мудрости всех путей, дел и советов о. Анатолия. Причина совершенно ясна: ни в ком не видел о. Алексей такого совершенного понимания и воплощения старчества, как служения любви, как в о. Анатолии.

   Связь его с о. Анатолием была неразрывна и глубока. Хотя у отца Анатолия он был только один раз, о. Анатолий, по собственным словам его, переданным батюшкой, «проезжал раз мимо церкви Клёник, хотел заехать, да народ давно ждал в другом месте, нельзя было». Между ними было общение, которое, шутя, близкие называли «безпроволочный телеграф». Была благодатная близость, благодатное единство старчествования. Сколько раз я в этом убеждался. О. Анатолий всегда москвичей посылал к о. Алексею. То же делал о. Нектарий [14], другой Оптинский старец, который однажды сказал кому–то: «Зачем вы ездите к нам? У вас есть о. Алексей». Это оптинское свидетельство об о. Алексее нельзя не признавать величайшим по значению. В нем выражено глубокое единство опытно–духовного пути о. Алексея с тем, которым шло Оптинское старчество, истоком своим восходящее к великому старцу Паисию Величковскому [15] и через него к Афону и живому святоотеческому преданию всего Православия. О. Алексей был Оптинский старец, только живущий в Москве. В этом заключена величайшая радость и величайший смысл. У о. Алексея была живая связь с Оптинцами — духовными и светскими питомцами Оптинского духа и поучения. Из всех русских монастырей в глазах о. Алексея Оптина пустынь была высшим, совершеннейшим очагом истинного подвижничества и старчества — этого святого иноческого пастырства.