Пастырь Добрый - Фомин Сергей Владимирович - Страница 66

   В одно из последних посещений Батюшка, как обычно, стал говорить мне, чтобы я всегда приходила к нему, когда мне нужно, но, не окончив фразы, вдруг замолчал.

   В день отъезда Батюшки в Верею в 1923 г. я была за обедней и приобщалась Св. Тайн, а исповедывалась накануне у него на квартире. Вообще в последние дни перед отъездом я как–то часто видела Батюшку. Удалось еще раз привести к Батюшке мою маму, хотя это стоило мне многих хлопот. Она исповедывалась, но потом оказалось, что Батюшка говорил с ней почти исключительно обо мне. Еще сказал про папу, которого в жизни не видел, что он у него все время перед глазами.

   Обедня служилась в левом пределе. По окончании ее Батюшка вышел служить молебен перед Феодоровской иконой Божией Матери. Как сейчас вижу Батюшку такого маленького–маленького, стоящего на коленях и читающего любимую им молитву Божией Матери: «Кому возопию, Владычице?» — и целиком углубившегося в молитву. Помню, мне стало его как–то особенно жалко, сердце защемило.

   Когда все уже кончилось, Батюшка дал крест, а потом стал благословлять всех, раздавая при этом бумажные иконочки. Я не спешила подходить, хотелось подольше глядеть на Батюшку и слушать, что он кому скажет. Помню, что Батюшка радовался на Веру с Лизой [83]: «Вот у меня теперь два своих доктора». Наконец, подошла и я к нему: «А, Леля!» Порывшись несколько в пачке иконок, которую держал в руках, Батюшка вынул оттуда иконку Святителя Николая: «Ну, Леля, поручаю тебя Святителю Николаю». Батюшка благословил меня иконкой и протянул ее мне, я приложилась к ней и хотела взять ее, но Батюшка не отдал, а благословил меня вторично со словами: «Ну, Леля, будь хорошей, будь твердой!» — и дал мне поцеловать свою руку, после чего отдал иконку. Я не поняла его последних слов, но задумалась над ними.

   Вскоре подошел взволнованный о. Сергий и увел Батюшку. Батюшку живым я уже более не видела.

   После его отъезда у меня стало почему–то страшно тяжело на душе, совершенно безотчетно. Я не находила себе места. Наконец решила написать Батюшке. Это было поздно вечером 8/21 июня. Я достала его карточку и прочитала его письмо, стала писать. Я как будто была опять с Батюшкой, переживала ту же необычайную радость, плакала и молилась. С тем и уснула, не совсем докончив письмо.

   На другой день письмо было закончено, я должна была его отправить с оказией, но вместо того узнала, что Батюшка умер накануне, примерно в те часы, когда я ему писала.

   Первую весть об этом я получила от Ольги Ал. О. [84] С нею мы пошли в храм, а затем поехали к матушке [85] в «Листвяны» на дачу, чтобы не оставлять ее одну. Она поделилась с нами многим из жизни с Батюшкой.

   На похоронах я почему–то не пошла в хор, а осталась стоять в цепи, окружавшей Батюшкин гроб в церкви, рядом с Наташей Л. [86], которую знала совсем мало, — только однажды Батюшка послал меня сказать ей, чтобы она к нему пришла. Но теперь мы чувствовали себя совсем близкими, и Господь судил нам и потом в жизни встретиться в тяжелые годы.

   Помню впечатление от надгробного слова Батюшки. Каждое слово вспоминалось как самая настоящая правда, не было никаких сомнений и смущений. Все, что там говорилось о Батюшке, было правдой, и вместе с тем слово звучало как его собственное. То, что написал потом о. Павел, было очень умно и, может, кому–то нужно, но тогда только чувствовалось, что мы слышим последнюю Батюшкину речь, обращенную к нам, и душа вся открывалась навстречу ему, плакала и радовалась. Вообще около гроба Батюшки все чувствовали светлую радость. Сестры даже просили разрешения за причастным петь «Пасху».

   Горе, огромное горе, но и необъяснимую радость переживали мы на батюшкиных похоронах. Это переживание точно еще больше сплотило нас друг с другом и с о. Сергием в единую и горячо любимую семью.

   На о. Сергия свалилось бремя, превышающее человеческие силы. Что было ему делать? Принять на себя, на свои плечи всю духовную семью Батюшки — как же это можно? Ведь Батюшка имел силы, превышающие силы обыкновенного человека, он имел любовь Божию, он видел душу человека и знал, как надо ее вести к Богу. Что же тут было делать молодому и еще неопытному священнику? Но ведь мы любили Маросейку всей душой, любили Батюшкин храм, любили нашу семью, видели в о. Сергии Батюшкиного сына, были напитаны через него святоотеческим ученьем. Мы не могли никуда уйти. Не мог же и о. Сергий прогнать нас — ведь мы тоже были ему родными. 

   Протоиерей Сергий Мечев

   Но вот случилось нечто, что как будто положило конец всем раздумьям: еще на половине Батюшкиного сорокоуста о. Сергия арестовали. Это показалось ему ответом на его недоуменье, на его молитву: значит Господь снимает с него непосильный крест. В ночь, кажется, под сороковой со смерти Батюшки день о. Сергий в тюрьме очень близко почувствовал присутствие Батюшки. Он не видел Батюшку, но всем существом ощутил, что Батюшка приласкал его, как бывало в детстве, когда, уходя из дома рано утром, он подходил к спящему сыну, крестил его и совал ему под подушку яблоко или пряник. Очнувшись, о. Сергий долго чувствовал светлую радость. Он подумал, что его сегодня вероятно выпустят на свободу и что это будет знаком того, что он должен взять на себя Маросейку. Но день прошел, ничего не случилось. Освободили о. Сергия только месяца через полтора в день памяти преп. Феодосия Тотемского и в то же время день рождения его покойной матери. Из Бутырок о. Сергий поехал прямо на Лазаревское кладбище, на могилу родителей (где его встретил К. [87], бывавший там почти ежедневно). Домой он ехал с чувством, что хоть его и освободили, но что теперь все равно с Маросейкой все покончено — ведь в тот решительный Батюшкин день он не был освобожден. Дома дверь открыла ему его тетка — Ольга Петровна, среди первых восклицаний радости напомнившая ему, какой это был день, дорогой для Батюшки. На душе у о. Сергия все переменилось, — его освободили все–таки в «Батюшкин» день (и в день чтимого на Маросейке святого), и этим Господь говорил ему, что он должен принять Батюшкино наследство.

   Наследство это было нелегкое. Уходить никто не хотел, но и не понимали мы, что нельзя требовать от о. Сергия того же, что давал Батюшка; что он располагает в основном только естественными человеческими силами; что там, где Батюшке довольно было одного взгляда, о. Сергию нужны были все усилия ума, все напряжение молитвы. А молиться было некогда: за Всенощной, за Литургией шли исповедники, дома всегда был народ, так что некогда было даже изредка выспаться, поесть не на ходу. Наконец, хотя о. Сергий был Батюшкин сын и стремился каждого вести по намеченному Батюшкой пути, но ведь все–таки сам–то о. Сергий был другой человек и у него были «свои методы» (по выражению Батюшки) [88]. А духовные дети приходили со своими требованиями, со своими обидами, с ревностью друг к другу за то, что другим уделяется времени больше и т. п.

   Надо сказать, что и мы были в тяжелом положении. Нас научили тому, что надо проверять свою совесть, подробно исповедываться, что все надо делать с благословения, обо всем спрашивать, — это была, казалось, наша обязанность перед Богом, — а получалось, что вопросы, связанные с ежедневной жизнью и требовавшие немедленного разрешения, накапливались и носились в душе неделями и даже месяцами. Это создавало угнетенное состояние. Получалось: «Хочу проступать как надо, а это обертывается виной». Не хватало разума найти правильный выход, выход в молитву, к Богу, Который все знает и все может устроить, а терпенья не хватало, душа разрывалась. Это было действительно очень тяжело и безвыходно. Конечно, это не всегда бывало так. Если удавалось добиться беседы, она давала большое удовлетворение. Советы о. Сергия были очень мудры не только с духовной, но и с житейской стороны. Всегда старался он найти «меру» данного человека, и я не помню случая, когда бы я ушла от него с неудовлетворенной совестью. Совести о. Сергий придавал огромное значение, требовал от духовных детей, как и от себя, крайней честности, искренности, правды. Говорил, что если рассудок и совесть вступают в конфликт, надо предпочесть глас совести.