Месть за победу — новая война - Уткин Анатолий Иванович - Страница 69

2) Второй подход исходит в том, что в межатлантической ссоре «виноват» не Саддам Хусейн, а окончание «холодной войны», исчезновение восточной угрозы и соответствующее недовольство лидером, взявшим на себя одностороннее руководство миром. Это более глубокий подход. Ведь НАТО взяло на себя не только военные, но и политические функции. Именно против этих политических функций выступал генерал де Голль, издалека видевший неумолимое стремление Америки к мировой гегемонии.

Окончание «холодной войны» поставило под вопрос двойную функцию Соединенных Штатов — военная защита и укрепление политического баланса между европейскими странами. Главные европейские страны усомнились в политической функции многолетнего протектора. Даже Турция усомнилась настолько, что не допустила американские войска в Ирак со своей стороны. «Политическая функция реализации политического лидерства в Европе оказалась поставленной под вопрос ввиду парадокса американской стратегии: американская администрация выступила революционной силой в отношении порядка и стабильности на Ближнем Востоке, но исключительно консервативной силой в отношении европейского порядка и трансатлантического статус–кво»[344].

Полувековой давности Североатлантический союз отнюдь не был выражением мирового органического развития. Скорее он был своего рода «великой случайностью», обусловленной неукротимым желанием США навязать Советскому Союзу и Восточной Европе свои правила поведения. Но, даже имея общий военный союз, Западная Европа и Соединенные Штаты испытали на историческом пути немало кризисов: по поводу Суэца в 1956 г.; многосторонних ядерных сил НАТО; выхода Франции из объединенной военной системы; «стратегической оборонной инициативы» президента Рейгана; размещения в Европе «Першингов‑2»; деколонизации; продажи оружия.

Во времена «холодной войны» американская политика в отношении Западной Европы базировалась на трех принципах: культивировать трансатлантические связи; поддерживать процесс европейской интеграции; осуществлять стратегическое лидерство в Европе. Как только СССР перестал быть общим противником, противоречия обнажились кричащим образом, отношения стали «нормально» взаимно подозрительными. Эти противоречия были выражением той линии, которая была характерной для американо–западноевропейских отношений со времен достижения североамериканцами независимости, со времен Версальского мира 1783 г. В реальной жизни это стало означать отход США от двух первых (из трех указанных) принципов. Буш–старший еще держался за испытанные принципы. Президент Клинтон ослабил внимание к Европе (она, прежде всего, должна сама решать свои проблемы). И Клинтон, пожалуй, первым испытал трудности переговоров с ЕС по торговым вопросам. Американские военные силы в Европе были ослаблены.

Но подлинный поворот осуществил президент Буш–младший. Его неоконсервативные помощники (о них ниже) смотрели на ЕС и НАТО едва ли не как на вериги, мешающие реализации всемогущества США. Ныне США едва ли не безразличны к культивированию связей с Трансатлантическим регионом и не испытывают энтузиазма в отношении расширения ЕС до 25 стран. Остается третий принцип: доминирование в Европейском регионе.

Но и Европа изменилась. Новый элемент в геостратегическом уравнении XXI века — Западная Европа объединилась. Средней величины державы, объединив свои силы, стали все больше видеться протосупердержавой. Стоит только напомнить о диалоге ЕС — Латинская Америка, ЕС — Азия. Европа предпочитает заключать соглашения с менее богатыми, менее развитыми странами. Все это вызывает недовольство американцев, которые называют ее «всадником, который сам по себе живет хорошо, даже слишком хорошо как паразит Соединенных Штатов. Когда европейцы, защищаясь, упоминают о своих действиях в Македонии, Руанде или Сьерра — Леоне, американские неоконсерваторы только пожимают плечами»[345].

Два региона спорят особенно ожесточенно по двум вопросам: уровень угрозы и способ ответа на нее. Когда европейцы начинают противостоять американцам, скажем, на Ближнем Востоке, указывая на мощь нефтяного и еврейского лобби, в Штатах начинают вспоминать об антисемитизме режима Виши, попытку заменить собственной «grobpolitik» прежнюю свою покорность в НАТО. В Европе же говорят об американском мессианизме.

Достаточно у США сил, чтобы доминировать на пространстве Европейского союза? Это большой вопрос. Чтобы решить его, Вашингтон очевидным образом стремится разъединить союз 25 стран.

Первый подход, возможно, талантливее и ярче других подает идеологический лидер американских неоконсерваторов, американский аналитик неоконсервативного направления, столь влиятельного при президенте Дж. Буше–младшем, — Роберт Каган. Он прост и убедителен: «Американцы прибыли с Марса, а западноевропейцы — с Венеры»[346]. Американцы воинственны потому, что сильны, а европейцы миролюбивы, потому что слабы: «Европейская военная слабость создала совершенно понятное отвращение к применению военной мощи. Создалась ситуация, когда европейский интерес заключается в том, чтобы создать такой мир, в котором сила потеряла бы значимость. Но европейское отрицание военной силы, курс на ее девальвацию в качестве инструмента международных отношений зависит от присутствия американских вооруженных сил на европейской территории»[347].

Америка — это бог войны Марс, она всегда выбирает действие, она воинственна, она отказывается идти на компромиссы с противником; мужество — ее главное достоинство. Выявить противника и нанести удар — вот девиз американского Марса. (Напомним, что военный бюджет Соединенных Штатов более чем вдвое превышает кумулятивный западноевропейский.) Европа же — это ищущая компромисса и примирения Венера, убежденная в том, что гармония достижима, а правит миром любовь. Умиротворить потенциального противника, протянуть ему оливковую ветвь — вот главный порыв европейской Венеры.

Европейцам откровенно не нравится эта аллегория. Этот подход уделяет значительное внимание личностям — президент Ширак «играет в де Голля», канцлер Шредер зависит от антиамериканизма левых. Это поверхностный подход. Некоторые из европейцев, обращаясь к Гомеру, предпочитают видеть в Америке героев «Илиады» и «Одиссеи». «Гнев, насилие, предпочтение военного решения вопроса разве не делают Соединенные Штаты неукротимым Ахиллом, в то время как сдержанность, тонкость в суждениях делает Европу похожей на хитроумного Одиссея?»[348] (Который, помимо прочего, втрое большую оказывает помощь отстающим регионам мира.)

Адекватны ли аллегории, какая из них больше соответствует реальности? Полагаем, не (только) две мировые войны загасили воинственность европейцев. Не менее важно то, что в относительных терминах европейский континент значительно потерял свой вес. В 1870 г. на долю Европы приходилась одна треть промышленного производства мира, а ныне — одна пятая. Население Европы в середине XIX века составляло 32 % мирового, а в начале XXI — 16 %.

Надо сказать, и в Соединенных Штатах не все видят в развитии Европы эволюцию от Марса к Венере. Так, Сэмю–эль Хантингтон оценивает европейскую интеграцию как «самое важное явление», направленное против однополярного мира. Чарльз Капчен предсказывает, что «Европа скоро настигнет Америку: потому что она объединяет усилия, собирает вместе внушительные резервы и интеллектуальный капитал отдельных стран. Коллективная Европа бросит вызов американской мощи»[349]. Джозеф Най также видит в Европе равную по экономической мощи силу[350]. А Джон Мерсхаймер видит главную проблему в выборе американского подхода к Европе: «Если США решат покинуть Европу, этот регион станет менее стабильным, если же США решат остаться, то это будет похоже на то, что они сдерживают своего колоссального конкурента, возникнет рискованная ситуация»[351]. Историк Пол Кеннеди обращает внимание на большое население Европейского союза, «превосходящее население США и имеющее почти равную долю мирового продукта. Вынашивая планы привлечь новых членов и вводя в качестве конкурента доллару евро, новый гигант не знает сдерживающего опыта 11 сентября»[352].