Современная американская повесть (сборник) - Капоте Трумен - Страница 134

Надо подготовить себя, но как? Я спустилась по лестнице метро, протиснулась сквозь турникет и вместе с другими пассажирами вышла на платформу. Когда поезд подошел, я вместе с другими протиснулась в вагон и прислонилась к металлическому поручню, чувствуя, как меня обдают людские запахи и людское дыхание. Холодный пот выступил у меня на лбу, потек под мышками, заструился по спине. Раньше мне такие мысли не приходили в голову, потому что я знала: надо работать чуть ли не до самой последней минуты, но теперь вдруг задумалась: ведь я отяжелею и чувствовать себя буду хуже, так как же тогда добираться до работы? Вдруг случится обморок, ведь эти люди, влезающие и вылезающие из вагона, просто затопчут меня и ребенка насмерть. Мы надеемся на тебя, Фонни надеется, что ты родишь его здорового и крепенького. Я еще сильнее ухватилась за белый поручень. По мне, по всему моему зябнущему телу, пробежала дрожь.

Я огляделась по сторонам. У нашего вагона было что-то общее с невольничьим судном. Я видела такие на картинках. Правда, на невольничьих судах не читали газет — в них тогда еще никто не нуждался, но что касается тесноты (а пожалуй, и конечной цели), то вагон и невольничье судно в принципе были одинаковы. Грузный мужчина, от которого несло острым соусом и зубной пастой, тяжело дышал мне прямо в лицо. Не его была вина, что ему приходилось дышать и что мое лицо было так близко. Он прижимался ко мне всем телом, но не потому, что хотел меня изнасиловать, он вообще и не думал обо мне. У него, скорее всего, была только одна смутная мысль: осилит ли он еще один день на работе. Меня же этот толстяк даже не заметил.

Когда вагон метро набит до отказа — конечно, если едут в нем не те, что хорошо знают друг друга и собрались, ну, скажем, на пикник, — то пассажиры почти всегда молчат. Точно задерживают дыхание, дожидаясь, когда можно будет выйти. Каждый раз, как поезд подходит к станции и тебя оттесняют, пробираясь к выходу, вот как сейчас делает человек, от которого несет острым соусом и зубной пастой, в вагоне слышится тяжелый вздох, сразу заглушаемый темп, кто входит. Теперь в лицо мне дышала молоденькая блондинка с картонной коробкой в руках, она была, наверно, с перепоя. Вот моя остановка, и я вылезла из вагона, поднялась по лестнице и пересекла улицу. Я вошла в магазин через «Вход для служащих», отметилась, повесила пальто в шкафчик и пошла к своему прилавку. На этаж я попала с небольшим опозданием, но свой приход отметила вовремя.

Старший по этажу — белый паренек, молодой, довольно приятный, скорчил мне страшную гримасу, видя, как я спешу к своему месту.

Понюхать тыльную сторону моей руки подходят не только пожилые белые дамы. Изредка появится какой-нибудь черный, а уж когда, вернее, уж если он появляется, намерения у него часто бывают более великодушные и всегда более определенные. Может быть, на взгляд черного, я и есть та самая беззащитная черная сестренка, которую надо спасти от участи шлюхи. И должно быть, поэтому некоторые наши подходят совсем близко, чтобы заглянуть мне в глаза, чтобы услышать мой голос, спросить, как дела. И такие никогда не нюхают тыльную сторону моей руки; черный протягивает мне свою, и я брызгаю на нее духами, и он подносит тыльную сторону своей руки к носу. И не притворяется, будто пришел покупать духи. Правда, иногда покупает, но чаще всего нет. Иногда рука его, которую он отнял от носа, тайком сжимается в кулак, и с этой молитвой, с этим приветствием он уходит. А белые поднесут твою руку к носу и держат ее так. Весь тот день я смотрела на людей, и какая-то мысль вертелась и вертелась у меня в голове. В конце дня за мной зашла Эрнестина. Она сказала, что миссис Роджерс нашли в Пуэрто-Рико в городе Сантурсе и кому-то из нас придется съездить туда.

— С Хэйуордом?

— Нет. Хэйуорду нужно быть на месте и вести переговоры с Беллом и с окружным прокурором. Есть много причин, по которым, сама понимаешь, Хэйуорду нельзя поехать. Его обвинят в том, что он запугивал свидетелей.

— Да они же сами этим занимаются!

— Тиш… — Мы шли по Восьмой авеню к площади Колумба. — Чтобы доказать это, у нас уйдет столько времени, что твой ребенок успеет достигнуть совершеннолетия.

— Как мы поедем, в метро или на автобусе?

— Мы сядем и посидим где-нибудь, переждем час «пик». Нам с тобой все равно надо посоветоваться, прежде чем говорить маме с папой. Они еще ничего не знают. Я им еще не сказала.

И я чувствую, как Эрнестина любит меня, и вспоминаю, что, в конце концов, она только на четыре года старше.

Миссис Виктория Роджерс, урожденная Виктория Мария Сан-Фелипе-Санчес, заявляет, что пятого марта между одиннадцатью и двенадцатью вечера в вестибюле ее дома на нее напал с преступными намерениями мужчина, известный ей теперь как Алонсо Хант, и этот Хант надругался над ней гнуснейшим образом, подвергнув ее мерзким половым извращениям.

Я никогда не видела ее, знаю только, что рожденный в Америке ирландец Гэри Роджерс, инженер, шесть лет назад уехал в Пуэрто-Рико и познакомился там с Викторией, которой шел тогда восемнадцатый год. Он женился на ней и привез ее на материк. Карьера его не удалась, дела шли все хуже. Он, по-видимому, озлобился. Но так или иначе, сделал ей троих детей и бросил семью. О человеке, с которым Виктория жила на Орчард-стрит и с которым, по-видимому, скрылась в Пуэрто-Рико, мне ничего не известно. Дети ее, вероятно, живут где-то на материке у родственников. Ее «дом» — на Орчард-стрит. Она живет там на четвертом этаже. Если нападение произошло в «вестибюле», значит, ее изнасиловали на первом этаже под лестницей. Могло произойти и на четвертом этаже, но вряд ли: там четыре квартиры на площадке. Орчард-стрит, если кто знает Нью-Йорк, очень далеко от Бэнк-стрит. Орчард-стрит в двух шагах от Ист-Ривер, а Бэнк-стрит практически на Гудзоне. Добежать с Орчард до Бэнк невозможно, особенно если за вами гонятся полисмены. И тем не менее Белл клянется, что он видел, как Фонни «убегал с места преступления». Это возможно только в том случае, если Белл сменился с дежурства, потому что он несет патрульную службу в Вест-, а не в Ист-Сайде. И обвиняемый должен доказать невероятность такого хода событий.

Мы с Эрнестиной сели в самой крайней кабинке бара — неподалеку от площади Колумба.

Эрнестинин способ обращения со мной и со всеми ее воспитанниками состоит в том, что она вдруг обрушит на тебя какую-нибудь тяжесть, а сама откинется назад и смотрит, как ты к такому удару отнесешься. Ей надо знать это, чтобы определить свою собственную позицию, и знать наверняка.

И может, оттого, что меня и днем и накануне ночью мучили всякие ужасы и надо мной нависла необходимость торговать своим телом, я начала представлять себе реально насилие над миссис Роджерс.

Я спросила:

— А как ты считаешь, ее правда изнасиловали?

— Тиш. Я не знаю, что делается в твоей лихорадочной, скрытной душе, но такие вопросы задавать не стоит. Нам сказано, деточка, что ее изнасиловали. Вот так-то. — Она помолчала и отпила из рюмки. Голос у нее был спокойный, но по насупленному лбу было видно, как напряженно она думает о тяжести нашего положения. — По-моему, миссис Роджерс на самом деле изнасиловали, но кто именно, она понятия не имеет и вряд ли узнает этого человека, если он попадется ей на улице. Можешь назвать это бредом, но мне так все представляется. Узнает она его, если только он еще раз ее изнасилует. Но тогда это уже будет не насилие, если ты понимаешь, о чем речь.

— Я все понимаю. Но почему она обвиняет Фонни?

— Потому что Фонни ей подсунули как насильника, а гораздо проще сказать «да», чем переживать заново весь этот кошмар. Так для нее дело копчено. Остается только суд. Но после суда будет уж совсем кончено. Для нее.

— А для нас — тоже?

— Нет. — Она пристально посмотрела на меня. Может, это чудно с моей стороны, но я искренно восхитилась ее мужеством. — Для нас это не кончено. — Она говорила сдержанно, не сводя с меня глаз. — С одной стороны, для нас это, возможно, никогда не кончится. Но сейчас мы не будем об этом говорить. Слушай! Нам надо очень серьезно все обдумать, но совсем с другой стороны. Вот почему мне захотелось зайти сюда и выпить с тобой по рюмке, прежде чем мы будем дома.