Сократ и афинская демократия - Зберовский Андрей Викторович - Страница 20

И в этой связи вполне можно согласиться с А. Н. Чанышевым в том, что, по иронии судьбы, Сократу пришлось расплачиваться за физику Анаксагора. Ведь именно из–за его воззрений в Афинах был принят закон, объявляющий государственными преступниками тех, кто не почитает богов по установленному обычаю или объясняет научным образом небесные явления. Сократа обвиняли в том, что он якобы учил, что Солнце — камень, а Луна — земля. И как Сократ ни доказывал, что этому учил не он, а Анаксагор, его не слушали [5].

В итоге и получается то, что мы имеем: Сократ и Платон, заставшие только последние двадцать жизни Сократа, действительно, вполне могли слышать от него рекомендации не изучать физику, астрономию и геометрию. Однако, во–первых, они могли и не задумываться о тех истинных причинах, почему он так рекомендовал, а, во–вторых, они все–таки беспристрастно донесли до нас информацию о том, что сам–то Сократ разбирался во всем на высшем уровне!

Забегая вперед, заметим: с нашей точки зрения, фигурирующее у Ксенофонта заявление о вредности физики, астрономии и геометрии, скорее всего, было для Сократа вынужденным и явилось следствием как преследований Фидия и Анаксагора, так и атакой на Сократа со стороны Аристофана. Вследствие этого, всерьез опасаясь за судьбу своих последователей, в возрасте за пятьдесят лет, Сократ, на самом деле, мог советовать воздерживаться от натурфилософского изучения устройства мироздания. Однако мы можем совершенно точно быть уверены: будучи в молодости учеником Анаксагора и Архелая — Физика, Сократ был просто обязан получить все те знания, что были на тот момент времени последним словом эллинской науки.

В связи с этим, вспомним, что Диоген Лаэрций совершенно твердо сообщает нам о том, что Сократ был учеником сначала Анаксагора, а затем Архелая — Физика. И по сообщению того же Диогена, отказавшись от решения собственных хозяйственных проблем и от государственных дел, в ответ на замечения сограждан о том, что ему совершенно безразлична судьба его полиса, Анаксагор ответил: «Отнюдь, нет; мне очень даже есть дело до отечества!», — и указал на небо [6]. Как можно убедиться, и отказ от забот о своем благосостоянии и от государственых дел Анаксагора совершенно тождественны последующему поведению Сократа. Так что Сократ, при все нашем к нему уважении, вряд ли был оригинален; скорее он следовал традиции учителя.

Кроме того, Анаксагор учил: «Солнце — есть глыба, огненная насквозь, а величиной она больше Пелопоннесса, что на луне есть дома и даже холмы и долины. Первоначало же таково: как золото состоит из так называемой звездной пыли, так и все представляет собой связь подобочастных маленьких телец. А первоначало движения есть Ум. Такие тяжелые тела, как земля, занимают нижнее место; легкие, как огонь, — верхнее; а вода и воздух — среднее. Ибо именно так поверх плоской земли отстаивается море, и влага превращается в пары под солнцем.

Звезды, по мнению Анаксагора, первоначально двигались куполом, так что полюс был виден над самой вершиной земли и лишь потом получил отклонение. Млечный путь есть отражение звезд, не освещающихся солнцем; кометы — скопище планет, испускающих пламя; падающие звезды — подобие искр, выбрасываемых воздухом. Ветры возникают оттого, что солнце разрежает гром; гром — это столкновение туч, молнии — трение туч; землетрясение есть обратное проникновение воздуха в недра земли. Живые существа рождаются от влаги, тепла и земнообразности, а потом уже друг от друга… А что касается вопроса о смерти, то, он утверждал, что спуск в Аид отовсюду одинаков» [7].

Безусловно, все эти утверждения явно опережали свое время и могли показаться современникам Анаксагора сущим безбожием. И, вне всякого сомнения, молодой Сократ был просто обязан если не проникнуться данными убеждениями, то, во всяком случае, быть с ними ознакомленными. Причем, с нашей авторской позиции, правильнее всего считать, что данные утверждения были Сократом вполне разделяемы. Разделяемы хотя бы просто потому, что после осуждения взглядов Анаксагора и изгнания его из Афин, Сократ не только не бросил философские штудии, но и продолжил свое обучение у Архелая, который ничуть не уступал Анаксагору как в научной смелости, так и в предмете своего научного анализа.

К тому же, благодаря Платону, до нас дошла одна из самых последний речей Сократа (возможно, самая последняя), где, вспоминая свою молодость, Сократ следующим образом рассказывает своему другу Кебету свое отношение к натурфилософии:

«В молодые годы, Кебет, у меня настоящая страсть к тому виду мудрости, который называют познанием природы. Мне казалось удивительным и необыкновенным знать причину каждого явления — почему что рождается, и почему погибает, и почему существует. И я часто метался из крайности в крайность, и вот какого рода задавал я себе в первую очередь: когда теплое и холодное взаимодействуя, вызывая гниение, не тогда ли, как судили некоторые, образуются живые существа? Чем мы мыслим — кровью, воздухом или огнем? Или же ни тем, ни другим, ни третьим, а это наш мозг вызывает чувство слуха, и зрения, и обоняния, а из них возникают память и представление, а из памяти и представления, когда они обретут устойчивость, возникает знание? (выделено автором).

Размышлял я и о разрушении всего существующего, и о переменах, которые происходят в небе и на земле — и все для того, чтобы, в конце концов, счесть себя совершенно непригодным к такому исследованию» [8].

Когда Кебет спрашивает Сократа, почему же произошло разочарование, Сократ объясняет ему, что однажды он понял: античные натурфилософские объяснения были слишком поверхностны: объясняя, почему люди растут (съеденное мясо прибавляется к мясу, кости — к костям, и т. д.), натурфилософия не может объяснить их итоговые принципиальные отличия друг от друга, располагая цифрами, не в состоянии объяснить, в каких они отношениях друг к другу и т. д. и т. п. Тогда, по словам Сократа, он обратился к Анаксагору, к его концепции о том, что причиной всего является разум.

Сократ говорит: «Рассудивши так, я с удовольствием думал, что нашел в Анаксагоре учителя, кто откроет мне причины сущего, доступные моему разуму, и прежде всего расскажет, плоская земля или круглая, а рассказавши — объяснит необходимую причину — сошлется на лучшее, будет утверждать, что земле лучше быть именно такой, а не какой–нибудь еще. Да, я был готов приложить тот же взгляд и к исследованию солнца, и луны, и звезд — к скорости их движения относительно друг друга, к их поворотам и ко всему остальному, что с ними происходит: каким образом каждое из них действует или подвергается воздействию. Я ни на миг не допускал мысли, что, назвавши их устроителем разума, Анаксагор может ввести еще какую–то причину — помимо того, что им лучше всего быть в том положении, в каком они находятся.

…Но с вершины изумительной этой надежды, друг Кебет, я стремглав полетел вниз, когда, продолжая читать его книги, увидел, что разум у Анаксагора остается без всякого применения и что порядок вещей вообще не возводится у него ни к каким причинам, но приписывается — совершенно неожиданно и нелепо — воздуху, эфиру, воде и многому иному. На мой взгляд, это все равно, как если бы кто сперва объявил, что всеми своими действиями Сократ обязан мировому разуму, а потом, принявшись объяснять причины каждого по отдельности, объяснил то, что Сократ сидит здесь только исходя из устройства его тела, костей и сухожилий» [9].

Далее Сократ говорит о том, что проблема и Анаксагора, и многих других иссследователей в том, что то, что они называют причиной, — на самом деле таковой не является, истинная причина пока не познана, а все, якобы познанное натурфилософией — на самом деле видимость. И вот тогда Сократ так говорит о своем переходе от натурфилософии к исследованию истинных причин через познание того категориального аппарата, тех понятий, которыми, как он считал, и управляются все вещи и явления вокруг.

«Когда я решил отказаться от исследования бытия, я решил быть поосторожнее, чтобы меня не постигла участь тех, кто наблюдает и исследует солнечное затмение. Иные из них губят себе глаза, если смотрят прямо на солнце, а не на его образ в воде или в чем–то подобном, — вот и я подумал со страхом, как бы мне совершенно не ослепнуть душою, рассматривая вещи глазами и пытаясь коснуться ими какие–то из своих чувств. Я решил, что надо прибегнуть к отвлеченным понятиям и в них рассматривать подлинную сущность бытия, хотя составляющийся у меня в этом случае образ бытия в чем- то, пожалуй, ущербен» [10].