Преподобный Амвросий (СИ) - Протоиерей Четвериков Сергий - Страница 58

В это время о. Амвросий стал уже многим намекать, хотя они и не понимали или не хотели, боялись понять это, о своей близкой кончине.

Приехал к нему проживавший в Оптиной пустыни его духовный сын К. Н. Леонтьев, чтобы получить от него благословение поехать в Москву для лечения. Прощаясь с ним, старец неоднократно обнимал его, говоря: «Прости, прости меня!» Такое прощание показалось Леонтьеву знаменательным. И действительно, оно было последним.

Все лето 1891 года в Шамордине ожидали своего нового архипастыря. Настоятельница и сестры тревожились и волновались, и обращались к старцу с разными вопросами. ― «Батюшка! Как нам встречать владыку?» Старец отвечал: «Не мы его, а он нас будет встречать!» ― «Что для владыки петь?» ― Старец сказал: «Мы ему аллилуиа пропоем!» Еще как-то сказали ему: «Говорят, владыка хочет много спрашивать у вас». Он ответил: «Мы с ним потихоньку будем говорить, ― никто не услышит!» Такими ответами старец, очевидно, намекал на свою близкую кончину, но этих намеков никто из окружавших его в то время не понимал. У некоторых сестер даже было предчувствие близкой кончины батюшки, но ему не хотелось верить, думалось, напротив, что старцу невозможно так скоро умереть. Вот какие строки читаем мы в дневнике одной близкой к старцу сестры: «Несмотря на великое счастье, что батюшка у нас, все предчувствие чего-то страшного не давало мне покоя; и мысль ― не последние ли дни батюшка наш проводит с нами, ― все отравляла. Я боялась с кем-нибудь заговорить об этом, чтобы не услышать от других, что и им приходят те же мысли. Как-то в разговоре с матушкой я решилась спросить, как она думает об этом. Матушка мне на это тоже сказала, что она боится очень радоваться, ― Бог знает, надолго ли так будет. Вероятно, и многим приходила эта мысль. От батюшки мы никогда не слыхали прямого указания на его близкую кончину. Некоторые распоряжения его как будто указывали на это; но тогда все как-то иначе объяснялось, и только после кончины старца стало все понятным».

За несколько месяцев до кончины батюшки один петербургский художник, который иногда обращался к старцу за денежною помощью, прислал ему Казанскую икону Божией Матери, копию с чудотворного Ее образа, и при ней имена своей семьи, прося батюшку помолиться за них. Батюшка велел положить записку в киот за икону и сказал: «Царица Небесная Сама будет молиться за них». Один бедный семейный человек, которому батюшка много раз помогал, пред последнею его болезнью письменно обратился к старцу с просьбою помочь ему купить теплую одежду. Батюшка послал ему, сколько было нужно, и при этом прибавил в конце своего письма: «Помни, что это тебе последняя от меня помощь». Монахиня, которой пришлось писать эту записку, говорит, что «последние слова ее меня нисколько не смутили. Я объяснила их себе так, что нужно было написать это ему в предупреждение, чтобы не слишком надеялся».

Раз одна приезжая игумения, сидя в приемной келлии в ожидании приема батюшки, увидела на иконе Спасителя в терновом венце, которая долгое время стояла у него в приемной на столе, выступившие капли наподобие мира, и сообщила о сем матушке. Когда принесли икону к батюшке, рассказав ему о появившихся на ней чудесных каплях, то он долго смотрел на нее и сказал: «Будут скорби и тому, кто первый увидел это, и живущим здесь». Через несколько дней после отъезда этой игумении батюшка получил от нее письмо, в котором она уведомляла его, что тотчас по возвращении в свой монастырь ей пришлось перенести неожиданно большую скорбь. Это было в начале сентября; а через месяц и Шамординской обители пришлось переживать потерю незабвенного великого старца, отца и благодетеля.

В ту же осень старец говорил в шутливом тоне окружавшим его сестрам: «Смотрите, ― будет осень и там и сям, достанется и уткам и гусям». Затем, усмехнувшись, прибавил: «Гуси потащут, а утки поплачут».

О внешнем виде старца в это последнее время его жизни можно судить по следующему отрывку из письма одного кандидата Московской духовной академии, посетившего старца в конце августа, за полтора месяца до кончины: «Когда я вошел в комнату и ― надо признаться ― не без некоторого трепета и замирания сердца, то увидел маленького старичка (когда-то он был высок ростом), лет под восемьдесят, в простеньком теплом подряснике и в монашеской шапочке, сидящего в кресле, бледного и слабого до последней степени. Кожа едва облегает кости, нижняя губа трясется, так и думаешь, что он вот-вот сейчас умрет. Если что живо в этом почти мертвом теле, так это глаза ― небольшие, светло-карего цвета, лучистые, добрые, наблюдательные и проницательные. В них будто сосредоточивается вся жизнь, и они представляют удивительный контраст с мертвенною бледностью лица и поразительною слабостью тела. Подлинно ― дух бодр, плоть же немощна».

И действительно, какую надо было иметь бодрость духа, чтобы выносить то тяжелое положение, в котором тогда находился старец! В устроенной им общине было более 300 сестер, приют, богадельня, больница. Год голодный, хлеб поэтому дорогой. На обители накопился большой долг. Настоятельница слепая. Сам старец в опале у начальства, обесславлен, на краю гроба… Только благодать Божия и поддерживала старца при таких обстоятельствах!

О последних днях жизни о. Амвросия мы будем говорить, руководствуясь записками и рассказами шамординских сестер, по возможности ― подробнее, день за днем.

21 сентября была суббота. По обыкновению, приехал из скита иеромонах служить у старца бдение, но батюшка с утра чувствовал себя слабее обыкновенного, а к концу дня так ослабел, что не мог слышать пения и чувствовал озноб. «Батюшка ослабел, батюшка захворал», ― слышалось во всех концах монастыря. Все сильно встревожились, хорошо понимая, что для слабого, почти восьмидесятилетнего старца нужно немного, чтобы подкосить его жизнь. С другой стороны, мысль о том, что батюшка может умереть, была так ужасна и казалась такой невероятной, что никто на ней не останавливался. Все успокаивали себя тем, что «Бог милостив; да батюшке и нельзя умирать, ― он так еще нужен».

22-го, в воскресенье, батюшка стал жаловаться на боль в ушах; несмотря на то, он продолжал заниматься монастырскими делами, даже принимать некоторых посетителей, шутил и вообще был весел.

На следующий день, 23-го, боль в ушах старца усилилась; он стал плохо слышать и очень мало принимал посетителей, так как говорить ему было трудно. И все просили его дать себе отдых, но батюшка вставал, ходил по келлии и брал по нескольку человек на благословение. Вечером старец велел читать ему вслух. Когда его спросили, не трудно ли будет ему слушать при боли в ушах, он ничего не ответил, задумался на несколько минут и сказал: «Это последнее испытание ― потерял слух и голос». Голос у старца, впрочем, давно уже стал ослабевать, так что к вечеру он говорил иногда совсем шепотом. Следующие за тем два дня старец был все в том же положении и почти не принимал, так как совершенно потерял слух и голос. Народ с утра до вечера не отходил от крыльца его келлии. Сколько было скорби, сколько пролито слез! Некоторым нельзя было долго ждать; просили через келейника заочно благословения и ответа на свои вопросы. Чтобы не утруждать батюшку разговорами, в крайних случаях вопросы предлагали ему письменно. 26-го, в четверг, старец чувствовал себя еще хуже ― жаловался на сильную боль в ушах, голове, лице и во всем теле. В одном его ухе оказался нарыв. Ухудшение здоровья старца всех очень смутило. Решено было вызвать телеграммой из Москвы доктора Бабушкина, раньше лечившего о. Амвросия. Батюшка согласился на это. 27-го нарыв в ухе прорвался, и боль понемногу утихла. Вечером приехал московский доктор и, осмотрев больного, успокоил всех, сказав, что ничего опасного нет, что это инфлуэнца. Он предписал больному полнейшее спокойствие и дал некоторые успокоительные средства. Кстати сказать, бывая и раньше у старца, этот врач всегда говорил: «Я бываю здесь для формы; если бы это был обыкновенный больной, то я сказал бы, что ему жизни на полчаса; но ведь это о. Амвросий ― он может и годы прожить».