Ведьма и тьма - Вилар Симона - Страница 62

Владимир чиркнул кресалом и зажег факел, вставив его в расселину стены, – словно хотел оказать почет гостям из Руси – Косте и Малфриде. Сам же величавой походкой удалился во мрак. Коста сидел, прикрывая глаза от яркого света, тихо постанывал. Малфрида присела рядом, стала гладить его по голове, по плечам. А затем принялась рассказывать ему, как люди его племени искали его, думая, что он погиб…

– А я ушел от них! – с глухой злостью выкрикнул волхв. – Меня влекло, я не мог противиться. Ибо на меня влияла колдовская сила, которой я вынужден был подчиниться.

Он наконец повернул к Малфриде лицо. Совсем старик! И это тот, кто не хуже Малфриды умел находить чародейские источники! Мог бы жить в силе и младости столько, сколько захотел бы…

Малфрида ничего не стала говорить, просто смотрела на Косту, и он начал потихоньку всхлипывать. Поймал ее руку, прижал к своей щеке.

– Прости меня, древлянка! Это ведь я рассказал о тебе слепому Расате. Он спрашивал, и я вынужден был отвечать. А Расате желал знать, кто еще из чародеев настолько силен, чтобы отыскивать для него живую и мертвую воду. У него здесь несколько подвластных чародеев. Но они слишком изношенные и дряхлые, совсем ослабели…

– Погоди, Коста. Кто он такой, этот слепой Владимир? И почему ты называешь его Расате?

Коста сцепил пальцы с грязными длинными ногтями. От него исходило зловоние давно не мывшегося человека. Да и в гроте стоял дурной запах. Похоже, он не мог выйти отсюда, потому что тоже, как и остальные, был привязан тонкой веревкой к стене.

– У того, кто привел тебя сюда, два имени: старое болгарское – Расате, и славянское – Владимир. Второе принято в нынешней Болгарии, и он скрыл за ним свое прежнее ханское имя. Ибо Расате – сын того Бориса, который сперва был ханом, но позже крестился и окрестил всю Болгарию. Его называют еще Борис Креститель, он стал царем и болгар, и местных славян.

Малфрида даже руками всплеснула. Ай да слепец пещерный! Оказывается, он царского рода! А ведь она и сама заметила, что в этом Владимире-Расате есть некая властная величавость, которой она невольно подчинилась. Как и богомилы убогие. Но она пошла за слепцом, так как чувствовала в нем величие и мощь, которым не могла противостоять. А еще Малфрида стала припоминать, что прежде слышала об этом Расате. Что-то неладное с ним случилось, и все считали его давно умершим. Ведь когда жил Борис Креститель? Лет сто минуло с тех пор.

– Ты ничего не путаешь, друг мой Коста?

Но изможденный волхв продолжал рассказывать, словно и не слышал ее вопроса:

– Расате, как старший сын царя Бориса, должен был получить после смерти родителя всю Болгарию. Казалось бы, зачем ему восставать против отца? И все же Владимир-Расате восстал. При отце, любимом и почитаемом как болгарами, так и славянами, он держался смирно, уверял всех, что тоже принял крещение. Однако солгал. Расате избегал крестильной купели, ибо сам был кудесником! И когда состарившийся царь Борис решил удалиться от мира в монастырскую обитель, Расате тут же начал избавляться от верующих в Христа. Одновременно он вернул законную силу болгарским жрецам, на капищах снова начали приносить в жертву черных собак и лошадей. А тех, кто не подчинился и отказался снять крест, стали жестоко казнить. С христианами расправлялись за то, что они собирались на службы, за отказ есть мясо во время поста – им забивали в глотку столько жирного мяса, что они просто задыхались. А еще их обязали не кланяться Расате и его подручным, а простираться ниц, как было принято в те времена, когда болгары почитали Тенгри и своих ханов.

– Но это же благо, Коста! – воскликнула ведьма. – Ведь говорят, что вера в Христа непобедима, а Расате удалось ее отринуть и вернуться к исконному!

– Что там, наверху? – неожиданно перебил Коста. – Какое время? Зима или весна?

Малфрида вздрогнула. Ее несчастный друг так долго пробыл под землей, что не ведал, какое нынче время года.

– Сейчас самые короткие дни в году, Коста. У нас на Руси как раз Карачун[94] справляют.

– Значит, здесь, в Болгарии, Рождество. И как, все его празднуют?

– Ну, не все, – уклончиво ответила ведьма.

– Но ведь большинство все же празднует?

– Нам-то что с того, Коста?

– А вот что. Если эту веру признали и полюбили, колдовство и ведьмовство исчезнет. Даже если попытаться вернуть старые обычаи, они уже не наберут прежнюю силу. Борис, отец Расате, был мудрый правитель, он с помощью веры объединил и болгар, и славян, прекратил войны и дал стране процветание. А людям только этого и надо. Им пришелся по душе Христос с его мирными заповедями. Веруя в него, а не в Тенгри или Перуна, они стали сильным народом. Ты можешь сколько угодно злиться, но это так. Малфрида, постарайся понять, что вера в духов исчезает там, где в них не хотят верить. Можно находить прелесть в рассказах о чудесах, но если человек не верит, что леший следит за ним из чащи, что нужно ставить у порога молоко для домового или поминать Перуна, убивая врага, волшебство останется только кощуной[95] забавной. Такую кощуну хорошо послушать у очага в кругу близких, но вряд ли люди поют ее, когда идут за плугом, гладят одежду горячими камнями или заквашивают тесто для пирогов. Вон христиане не отправятся в путь, не помолившись, в крайнем случае не сказать свое «с Богом», выходя за порог. И потому их Бог здесь силен. Расате же, возвращая забытую веру, уже не мог объединить народ, люди отрекались от него, и он терял свою силу.

Зато нашлось немало таких, кто поспешил к монашествующему в обители Борису и стал умолять царя вернуться и спасти их от сына-язычника. Расате же никто не поддержал. Он остался один и не смог противостоять, когда его старый отец облачился в броню и выступил во главе войска против сына. А позже… Словом, Борис пленил сына-отступника, но не убил, на чем настаивали многие, а отправил в монастырь замаливать грехи, прежде ослепив…

– Какая жалкая участь! – вздохнула Малфрида. – Восстать против веры, против единого Бога – и так кончить.

– А кто тебе сказал, что он этим кончил? Нет, в Расате еще осталась его сила. О, этот царевич обладает необыкновенным даром! Не таким, как у тебя или у меня. Мы можем сотворить заклятие, совершить колдовство, а это Расате не дано. Зато он умеет чувствовать и находить в своем окружении тех, кто наделен чародейскими способностями. Благодаря этому особому умению он может подчинить себе любого колдуна. Да так, что колдун даже помышлять не станет о том, чтобы противиться ему! Но повторю: сам ворожить и совершать чудеса Расате не способен.

– Но если ты считаешь, что он не настоящий колдун, а только и может, что искать и заставлять прислуживать себе истинных чародеев, то как получилось, что этот слепец так долго живет? Ты что-то путаешь, Коста! Этот Расате нашего с тобой племени, он наш!

В голосе Малфриды звучало торжество, но Коста вдруг горько заплакал. А затем, вытирая слезы концом длинной бороды, произнес:

– Ты не понимаешь, чародейка, насколько неуместно колдовство в мире, где нет волшебных сил. Это уже не те чары, что естественны, как сама природа. Вспомни, как это бывает на Руси, откуда мы оба родом. Там каждый лес, каждая заводь хранит чудеса, в которые верят и которым поклоняются люди. Здесь же это не волшебство, а магия. А магия – это сила вне подлинного мира, не связанная с ним, а потому она становится насилием над окружающим. Такие чары несут лишь зло. Поэтому и чародей Расате – злодей, от которого нет никакого добра никому.

Малфрида насупилась. С чего бы это Косте так о чародейском умении отзываться? Он ведь волхв, а только простые смертные считают чары злом. И она сказала:

– Что бы ты ни говорил о Расате, а богомилы, с которыми я сюда пришла, почитают его.

Коста вздохнул и переменил позу. Длинная темная веревка, обвившаяся вокруг его тела, натянулась, и он тут же откинулся назад, чтобы она лежала свободно, словно так ему было удобнее.