Элементарно, Холмс! (сборник) - Уилсон Гаан - Страница 39

Билли Лисайд, лидер группы, не впервые привел нового мальчика на, как они говорят, Пир на Бейкер-стрит. Нерегулярные полицейские постоянно вербуют новых членов на улицах и замусоренных набережных. Я знаю нескольких мальчишек, которых они спасли от жестоких отцов. А некоторых даже вызволили из работного дома. Билли всегда приводит их ко мне, чтобы убедиться, что под синяками не кроются сломанные кости или поврежденные органы. Для большинства нерегулярных полицейских с Бейкер-стрит слово «семья» означает опасность, а «дом» – поле битвы. На самом деле я думаю, что их юные души страдают от жестокости, с которой сталкиваются, значительно больше, чем даже души солдат, поскольку у домашних боев нет цели и нет товарищей, чтобы прикрыть спину, только беззащитный страх перед теми, кто должен тебя любить и защищать.

Николаса Хокинса выдала не одежда. Нерегулярные полицейские часто щеголяют подозрительно хорошо скроенными нарядами. В конце концов они крайне талантливые воры, что постоянно доказывают, когда мы отправляем их за уликами, которые не можем достать более достойным способом. Да, новый мальчик был одет очень хорошо. Пятна и грязь не могли скрыть этого. Но я также заметил, что дорогие туфли были ему как раз по ноге в отличие от обуви других мальчишек. (Все-таки вы не зря учили меня своим методам дедукции.) Грязная кожа казалась бледной, но не такой, как бывает от недоедания в работном доме. Она была бледна, как у окруженного заботой богатого ребенка. Руки, взявшие предложенную миссис Хадсон тарелку, были худыми и мягкими, а когда я спросил его имя, каждый произнесенный им гласный и согласный звук выдал привилегированное воспитание, хотя я не распознал отчетливого акцента Итона или Вестминстера.

Мой друг, мне напомнило вас не его худое лицо, хотя небольшое сходство имелось. Нет, дело было во взгляде мальчика. Мятежном и бесстрашном, хотя и тронутом ужасом: в нем сквозили страстные эмоции, прикрытые интеллектом и замороженные болью. А как он держал себя – столь прямо, столь гордо… Борясь с любым проявлением собственной слабости… молодости… уязвимости. Все это казалось таким знакомым!

Разумеется, вы тоже это заметили. Нерегулярные полицейские привели вашу юную копию, хотя волосы мальчика были светлыми, а не темными, а глаза, осторожные, как и ваши, – карими.

Николас Хокинс не вымолвил ни слова, в то время как остальные привычно подняли такой шум, что миссис Хадсон кидала на меня мрачный взгляд всякий раз, когда вновь наполняла их тарелки картофельным пюре с подливой.

Нет, он не произнес ни слова и почти не притронулся к еде. Зато стащил вилку из старого фамильного серебра, которым вы позволяете пользоваться нерегулярным полицейским, невзирая на протесты миссис Хадсон.

Я посмотрел на вас.

Да, вы заметили кражу.

Мальчик изо всех сил пытался спрятать вилку под грязной рубашкой, но, очевидно, он не был столь умелым вором, как остальные.

Вы подали мне сигнал не вставать со стула, когда я как раз собрался подняться. Мы настолько хорошо знаем друг друга, что в таких ситуациях редко нуждаемся в словах. Небольшое поднятие левой брови, скольжение левого пальца по вашему носу, слабое прикосновение к верхней губе или даже рука на колене… Наш бессловесный словарь крайне надежен.

Существует неписаное правило, которому нерегулярные полицейские с Бейкер-стрит подчиняются столь беспрекословно, как если бы подписали его кровью (насколько нам известно, этот ритуал они выполняют довольно часто, заключая другие контракты). Жилище Шерлока Холмса – священное место, а потому его нельзя осквернять кражей, сквернословием, плевками и распространением вшей и прочих неприятных созданий, гнездящихся в волосах и одежде мальчишек.

Вне всякого сомнения, Николаса Хокинса проинформировали об этом правиле. Но отчаяние заставляет нарушить даже самый суровый закон – а отчаяние, плескавшееся в его глазах, было темнее того, что я видел в глазах любого взрослого, искавшего помощи в доме 221-б на Бейкер-стрит.

Быстрым движением своих серых глаз вы привлекли мое внимание к чашке лимонада, которую миссис Хадсон принесла с той же неохотой, что и пищу.

На вашей службе я стал хорошим актером (возможно, не таким хорошим, как вы: Шерлок Холмс может заставить меня поверить, что он – один из котов, которых миссис Хадсон кормит у задней двери). Я смог вылить значительную часть лимонада на Николаса Хокинса, не возбудив подозрений в славящихся подозрительностью умах наших хитрых гостей, и, благодаря моей очевидной неуклюжести и крайне липкому лимонаду миссис Хадсон Николасу Хокинсу (я был весьма тронут, узнав, что он позаимствовал эту фамилию из любимой книги) пришлось остаться, когда другие мальчики скатились по лестнице, чтобы проследить за известным банкиром, которого вы (небезосновательно) подозревали в финансировании определенных предприятий покойного Мориарти.

Николас снова выдал свое хорошее воспитание, пробормотав извинения, когда надевал сухую одежду, принесенную миссис Хадсон из набитого гардероба, который мы держим для нерегулярных полицейских. Мальчишка умудрился сохранить вилку. Теперь она была спрятана в его левом рукаве, но он явно испытывал по этому поводу неловкость.

Вы сидели в своем кресле и курили трубку, когда я привел мальчика обратно в гостиную. Посмотрели на него молчаливым взглядом, который используете для клиентов и будущих жертв, – взглядом холодным и отстраненным, как у змеи перед броском. Однако в вашем лице проглядывало что-то еще, тень сочувствия, которую я вижу крайне редко – и обычно не на столь ранних стадиях знакомства.

– Полагаю, ты недооцениваешь своих нынешних спутников, – сказали вы, не отрывая глаз от мальчишки. – Они обладают потрясающей способностью к сочувствию. Уверен, они собрали бы деньги на билет, если бы ты рассказал им о своем положении.

Лицо Николаса Хокинса казалось невыразительной маской, почти такой же, какую любит надевать Шерлок Холмс. Но он был слишком молод, чтобы скрыть все следы стыда, страха и уязвленной гордости. Зима, которой вы укрыли свои эмоции, была близко, однако весна юности все еще пробивалась сквозь лед.

– Я не знаю, о чем вы говорите, сэр.

– Что ж, ты определенно ничего не знаешь о преступном промысле этого города. Вилка вроде той, что ты прячешь в рукаве, не окупит билет на поезд до… позволь предположить… Йорка? Скарборо? Этому серебру нет и пятидесяти лет, а оно изношено – серебро низшей пробы. Однако для меня эта вилка представляет определенную сентиментальную ценность, а потому я вынужден просить ее вернуть.

Мальчик помедлил, словно еще надеялся притвориться невиновным, но потом расстегнул рукав и вытащил вилку. Когда он уронил ее в вашу протянутую ладонь, в его глазах стояли слезы. Выражение оскорбленной гордости… Вы редко его демонстрируете, но все же мне довелось его видеть.

– Как вы узнали, зачем она мне нужна?

Вы положили вилку на стол.

– Ты не показал особого голода, когда ели остальные. Я не вижу симптомов каких-либо пагубных привычек, и ты должен питаться. Ты очевидно не из Лондона, хотя усилия хорошего учителя маскируют твой акцент, а состояние одежды наводит на мысль, что ты не был дома, по крайней мере, две недели. Ты носишь медальон, до которого часто дотрагиваешься. Учитывая твой возраст, я полагаю, что дело не в романтической привязанности – здесь речь о сыне, который нежно любит свою мать.

Не могу сказать, кто был бледнее, когда вы произнесли эти слова: несчастный мальчик или вы сами.

– Мне нужно вернуться. Не следовало убегать.

– Да. И нет, – ответили вы. – Да, тебе нужно вернуться, или ты будешь до конца жизни винить себя. Но это возвращение следует подготовить, иначе оно может оказаться опасным… Нет, ты не зря убежал, поскольку это привело тебя ко мне, а я сделаю все, что в моих силах, чтобы помочь. – Вы кивнули на грудь мальчика. – Не мог бы ты расстегнуть рубашку, чтобы доктор Уотсон взглянул на отметины, которые, я уверен, есть на твоей груди и спине?

Мальчик просто смотрел на вас, белый как покойник.