Юная Невеста - Барикко Алессандро - Страница 11

Все началось, когда – то ли чтобы выказать благоволение, то ли повинуясь неотложной необходимости – Мать однажды явилась к нему, чтобы подправить вечернее платье, к изготовлению которого в городе, очевидно, отнеслись без должного усердия. Она не была уверена в том, что вырез получился удачно.

Баретти в то время было тридцать восемь лет. Он был женат. Имел двоих детей. Не прочь был завести и третьего. Но в тот день он стал стариком, и одновременно ребенком, и окончательно и бесповоротно – артистом.

Как он потом рассказывал бессчетное количество раз, Мать заметила ему с самого начала, что, если он продолжит упорно смотреть в сторону, нелегко будет объяснить, чего именно она хочет.

– Простите, но я не думаю, что обладаю достаточной нескромностью, чтобы быть вам полезным, – увиливал он, старательно отводя взгляд от выреза.

– Не говорите глупостей: ведь вы – портной, не так ли?

– Я в основном занимаюсь мужской модой.

– Плохо. Ваши дела от этого страдают.

– В самом деле.

– Займитесь женщинами, это вам даст несомненные преимущества.

– Вы так думаете?

– Без сомнения.

– Я верю вам.

– Так посмотрите на меня, боже правый.

Баретти посмотрел.

– Видите здесь?

Здесь означало место, где ткань прилегала к выпуклостям груди, кое-что предоставляя взгляду и очень многое подсказывая воображению. Баретти был портным, то есть не имел необходимости в наготе, умея прочитывать тела под тканью, будь то костлявые плечи старого стряпчего или гладкие, будто шелк, мускулы молодого священника. Итак, повернувшись, чтобы изучить проблему, он в единый миг осознал, как изгибается грудь Матери, как соски чуть-чуть выступают вперед и устремляются вверх; что кожа там белоснежная, усыпанная веснушками, которые едва виднелись в открытой зоне, но определенно спускались туда, где большинству людей было невозможно их увидеть. Он ощутил в ладонях то, что могли ощутить любовники этой женщины, и догадался, что они познали совершенство и, конечно же, отчаяние. Он представил себе, как мужчины сжимают эту грудь в слепом порыве страсти или ласкают ее, когда уже все растрачено, но не нашел во всем царстве природы плода, который мог бы хоть отдаленно напомнить то сочетание полноты и тепла, что должно было даться счастливцам в руки. Он никогда не думал, что осмелится произнести нечто подобное:

– Зачем такой глубокий вырез?

– Простите?

– Зачем вы делаете такой глубокий вырез? Это грех. Непростительный грех.

– Вы в самом деле хотите знать?

– Да, – сказал Баретти против своей воли.

– Мне осточертели инциденты.

– Инциденты какого типа?

– Просто инциденты. Если хотите, могу привести примеры.

– Будьте любезны. Тем временем, если вы не возражаете, я попробую что-то сделать с этими pinces[1], которые здесь, мне кажется, не на месте.

Так и родился «Указатель» Баретти, сначала построенный на примерах, которые Мать рассыпала перед ним щедрой рукой, а потом дополненный многочисленнейшими свидетельствами, собранными в течение долгих лет и сведенными воедино в литургическом повествовании: одни его именовали «Сагой», другие – «Каталогом», а сам Баретти, с малой толикой мегаломании, – «Эпической поэмой». Его содержанием являлось прелюбопытнейшее воздействие, какое на протяжении лет грудь Матери – путем прикосновения, беглого взгляда, легкого касания, угадывания, поцелуя – оказывало на тех, кто предпринимал, беспечно, одно из пяти вышеупомянутых действий: именно это Мать, со своей редкой способностью к синтезу, определяла как инциденты. Умение Баретти заключалось в том, чтобы запомнить все как есть, без малейшей неточности; гений – в том, чтобы свести многообразную и нескончаемую казуистику, возникшую в этой связи, к формульной схеме, несомненно действенной и имеющей определенные поэтические достоинства. Первый раздел был зафиксирован следующим образом:

Не следует забывать, что…

Между не следует и забывать часто появлялись, из соображений мелодичности, вводные слова.

Не следует, с другой стороны, забывать, что…

Не следует тем не менее забывать, что…

Не следует, разумеется, забывать, что…

Затем следовало скупое указание на время или место:

накануне Пасхи

при входе в Офицерское Собрание

что подводило к обозначению протагониста, в большинстве случаев скрытого под выражением общего характера, едва намекающим на род занятий:

младший офицер, обладавший острым умом

чужеземец, прибывший поездом 18:42

но иногда названного по имени:

стряпчий Газлини.

После чего провозглашался и сам факт, правдивость которого Баретти, по его уверениям, всегда проверял самым тщательным образом:

четвертый вальс на балу танцевал с Матерью, дважды обняв ее так, что грудь ее прижалась к синему фраку —

имел отношения с Матерью на протяжении трех дней и трех ночей, по всей видимости, без перерыва.

В этом месте Баретти делал паузу различной длительности, иногда едва уловимую, согласно театральной технике, в которой со временем понаторел. Всякий, кто присутствовал на декламации «Указателя», знает, что во время этой паузы воцарялась совершенно особенная тишина: все ждали, затаив дыхание. То был какой-то природный, животный ритм, и Баретти с ним управлялся великолепно. Во время всеобщего апноэ он провозглашал раскатисто вторую часть повествования, ту, решающую, в которой перечислялись прелюбопытнейшие последствия указанного факта – те самые, которые Мать называла инцидентами. Этот раздел был организован не так строго: для каждого случая подбирался свой метрический строй, и само изложение разворачивалось с некоторой свободой, оставляя место для новшеств, фантазии и часто импровизации. Что-то от истины там всегда было, по словам Баретти, но все единодушно утверждают, будто очертания событий грешат некоторой склонностью к волшебству. С другой стороны, именно этого все и ждали – какого-никакого финала и очищающего, освобождающего воздаяния.

В общем и целом формульная схема, разработанная Баретти, состояла из двух разделов, первый из которых (вдох) состоял из четырех подразделов; второй же разворачивался с большей свободой, но все же согласуясь с некоторой совокупной гармонией (выдох). Надо иметь в виду, что эта схема повторялась десятки раз – а с годами, с последовательным накоплением примеров, число повторений дошло до сотен. Отсюда можно вывести гипнотический или по меньшей мере убаюкивающий эффект подобной декламации. Я лично могу подтвердить, что присутствовать при ней было чем-то особенным, изредка скучным, всегда усладительным. Я хочу сказать, что в театре слышал вещи куда более бесполезные. Да еще и платил за билет. Не следует, однако, забывать, что в апреле 1907 года брат известного экспортера вин, во время внезапного ливня переходя через площадь, укрыл под своим зонтиком Мать, которая самым естественным образом взяла его под руку и прижалась, явно преднамеренно, левой грудью. (Пауза.) Нам ведомо, что брат известного экспортера вин это воспринял как обещание; после, когда таковое не исполнилось, он переехал на Юг, где сожительствует с актером, играющим на диалекте. Не следует забывать, что во время бала восемнадцатилетних в 1898 году Мать сбросила мантилью и танцевала соло посреди зала, словно бы вновь вообразив себя маленькой девочкой и не обратив внимания на то, что бретелька платья сползла. (Пауза.) Может, дело в возрасте, но с депутатом Астенго взаправду приключился обширный инфаркт, и перед смертью в ум его закралось сомнение: а не ошибся ли он в выборе жизненных приоритетов. Не следует, кроме того, забывать, что Марко Пани, признанный живописец, добился от Матери согласия позировать обнаженной, но, ввиду запоздалого приступа стыдливости, только до пояса. (Пауза.) Портрет впоследствии приобрел один швейцарский банкир, который все последние одиннадцать лет своей жизни каждый день писал Матери и просил об одной-единственной ночи, но так и не получил ответа. Не следует, разумеется, забывать, что на пляже в Марина-ди-Масса, где в 1904 году Мать по недоразумению провела каникулы, остановившись в отеле «Эрмитаж», одному молодому официанту довелось прийти ей на помощь и поддержать ее во время обморока, определенно происшедшего от жары, по случаю которой на Матери был один только халат на голое тело. (Пауза.) Официант открыл для себя новые горизонты, бросил семью и держит теперь танцевальный зал, у входа в который до сих пор вывешен, без какой бы то ни было видимой логики, гостиничный халат. Так же точно не следует забывать, что третий сын семейства Альберти, нервнобольной, во время вечеринки в частном доме попросил Мать, тогда совсем молоденькую, раздеться перед ним в обмен на все его наследство. (Пауза.) Мать, как известно, сняла блузку и лифчик, позволила потрогать себя, но отказалась от наследства, удовлетворившись тем, что, пока она одевалась, третий сын семейства Альберти свалился на пол, лишившись чувств.