De Aenigmate / О Тайне - Фурсов Андрей Ильич - Страница 86

С вопросом о «случайности — неизбежности» Великой войны тесно связан другой: кто виноват? Поскольку историю пишут победители, то уже в 1919 г. главным виновником была объявлена Германия (ст. 231 Версальского договора). Эту версию («версальскую»), впрочем, сразу же оспорили немцы. Речь идет о «письме профессоров» — замечаниях к докладу Комиссии союзников и ассоциированных стран по вопросу ответственности за начало войны, написанные М. Вебером, Г. Дельбрюком, М.Г. Монжелой и А. Мендельсоном-Бартольди. Они основную вину возложили на переживавшую далеко не лучшие времена Россию, на Британию духа не хватило.

В начале XXI в. появились работы (что показательно — британских авторов), в которых тоже была сделана попытка прямо или косвенно перевести стрелки на Россию и её обвинить в возникновении войны. Попытки эти, которые совпали с кампанией уравнивания СССР с Третьим рейхом в плане вины за развязывание Второй мировой войны, оказались несостоятельными.

Непросто обстоит дело и с классовой интерпретацией механизма развязывания войны: вовсе не все группы капиталистов хотели войны, равно как этого хотели далеко не все политики государств, вступивших в смертельную схватку. Первая мировая война и её канун со всей очевидностью продемонстрировали всю нелинейность и неоднозначность финансово-политических связей. Например, в начале XX в. французские финансисты хотели сотрудничать с немецким капиталом, а политики были против. Немало финансистов в Великобритании, понимавших, что в результате войны их страна из кредитора превратится в должника США, не жаждали, мягко говоря, войны. Против войны была и большая часть парламентариев — ниже мы увидим, как их «сделало» активное меньшинство поджигателей войны. Были противники войны и среди немецких промышленников. В то же время многие немецкие политики и многие американские финансисты приветствовали её. Господствующий класс мировой капсистемы — класс не однородный и не сводимый к буржуазии, так же как капиталистическая собственность не сводится к капиталу. Всё сложнее, и сложность эта ещё более усиливается наличием, с одной стороны, национальных государств с протекающими в них массовыми процессами, с другой — закрытых наднациональных структур мирового согласования и управления.

Первая мировая война продемонстрировала ещё одну очень важную черту, косвенно связанную и с вопросом о её неизбежности, и с вопросом «кто виноват?». Речь идет о несоответствии практически во всех странах «человеческого материала» на уровне государств и парламентов происходившим в мире событиям и тем задачам, которые возникали и которые надо было решать. Итальянский историк Л. Альбертини, характеризуя события лета 1914 г., прямо пишет о несоответствии между интеллектуальными и моральными способностями тех, кто принимал решения, и сложностью и важностью возникших проблем. Прочтя эту мысль Альбертини, я вспомнил, что, например, Германия оказалась заложницей не просто архаической, но исторически почти обречённой Австро-Венгрии. Ведь благодаря своей внешней политике Второй рейх должен был рано или поздно расплачиваться за контрпродуктивные попытки своего всё менее адекватного современному миру союзника сохраниться в этом мире. Более того, эта жёсткая связь делала Германию предсказуемой и уязвимой: чтобы «уронить» Второй рейх, достаточно было «подтолкнуть» Австро-Венгрию тем или иным способом, какой-нибудь «глупостью» или тем, что удалось закамуфлировать в качестве таковой.

Накопившиеся за десятилетия результаты совокупных усилий европейских держав благодаря кумулятивному эффекту приобрели к 1914 г. новое качество и такой размах, что с трудом поддавались индивидуальной оценке теми, кто сформировался на решении задач на порядок проще. Отсюда попытки решить частные и сиюминутные внутренние и внешние проблемы таким путём, который сразу же создавал почти неразрешимые общие проблемы. Иными словами, помимо интересов определённых групп за августом 1914 г. стояла системно-, исторически обусловленная неспособность действовавших на государственном уровне многих политиков конца XIX в. адекватно оценивать и прогнозировать качественно изменившуюся ситуацию и принимать соответствующие ей решения. Если к этому добавить внутреннюю нестабильность европейских держав и нарастающую напряжённость между ними, то вероятность неадекватных решений, в том числе ведущих к войне, увеличивается на порядок, особенно если процесс направлять. Но это — подчёркиваю — системно обусловленный факт, фиксируя который я хочу сказать следующее. В «версальской версии» содержится значительная доля правды. Однако далеко не вся правда. Для меня как в методологическом, так и в моральном плане важна позиция Гюстава Ле Бона. Он заметил, что в 1914 г. именно Германия уронила в наполненную до краев чашу ту каплю, из-за которой всё пролилось; но, продолжил Ле Бон, для объективного исследователя главный вопрос не в том, кто влил последнюю каплю, а кто наполнил чашу до краёв, сделав войну неизбежной.

XIX век был (в целом) веком британской гегемонии в капсистеме, пик этой гегемонии приходится на 1815–1871/73 гг. Победа Пруссии над Францией нанесла удар по психологической составляющей британской гегемонии (здесь имеется в виду открытый эффект, об эффекте на закрытом уровне будет сказано позже). Уже в 1871 г. в Лондоне был опубликован политико-фантастическии рассказ полковника Дж. Чесни «Битва при Доркинге», сюжетом которого была высадка немецкой армии в Англии. Это свидетельствовало об утрате гегемоном психологической уверенности, драйва, а война с бурами (1899–1902) породила еще большую имперскую неуверенность и стремление к экстраординарным мерам спасению британского доминирования в таком мире, где стремительными темпа растёт конкуренция со стороны Германии и США. В 1873 г. начался мировой экономический спад, который продлился до 1896 г. и во время которого Британия стала утрачивать свои экономические и стратегические позиции, а Германия в Европе и США резко двинулись вперёд. Период гегемонии сменился периодом соперничества, который завершится в 1945 г.

Мировая капсистема устроена таким образом, что в ней чередуются периоды гегемонии какой-либо одной страны в экономике и политике и периоды соперничества за корону гегемона. Пик периодов соперничества — мировые «тридцатилетние» (1618–1648; 1756–1763 + 1792–1815; 1914–1945 годы) войны. Wargasm, как сказал бы покойный директор Гудзоновского института по предсказанию будущего Герман Кан. Антагонистами в таких войнах внутри самой капсистемы выступали морская держава (англосаксы — Великобритания, США), с одной стороны, и континентальная (Франция, Германия), с другой. Период соперничества, начавшийся в 1870 и завершившийся в 1945 г., отмечен противостоянием Германии и англосаксов в капсистеме.

Итак, с 1870-х гг. мир вступил в новую эпоху соперничества, и наиболее дальновидные представители британского истеблишмента — Родс, Стэд, Милнер и другие — почувствовали это и уже в 1890-е гг. открыто заговорили о необходимости англо-американского союза перед лицом нарастающей германской угрозы. Обсуждался вопрос создания союза англоговорящих народов, и Родс даже готов был перенести его столицу в Вашингтон — подальше от «сумрачного германского гения» с лицом Бисмарка, Шлиффена и Круппа.

Германия в последней трети XIX — начале XX в. политически была намного активнее, по крайней мере, внешне, чем США, которые даже в 1914 г. заявили о своём нейтралитете (вопреки призывам бывшего президента Т. Рузвельта к активизации действий). Америка ставила на «стратегию доллара», на достижение гегемонии финансово-экономическим путём; жизнь показала: только экономическим нельзя, нужны «кровь, пот и слезы».

Последняя треть XIX в. внесла изменения не только в мировую политическую ситуацию, но и в экономическую. Старый, относительно «мирный», внутренне ориентированный (индустриализация) капитализм 1830-1860-х гг. не только исчерпал свои возможности, но и породил такие потребности, удовлетворение которых потребовало от капитала (и государства) создания новой экономической структуры. На черновую работу ушло около 50 лет, и голландский историк Я. Ромейн назвал эту эпоху «водоразделом». Главной чертой «водораздельного» мира стала экспансия нового типа, получившая название «империализм».