Остров фарисеев. Путь святого. (сборник) - Голсуорси Джон - Страница 19

– Как чудесно быть дома! Поскакали быстрее! – воскликнула она.

– Натяни-ка поводья. А то еще заберут в полицию, – с усмешкой проворчал ее братец.

Они попридержали лошадей на повороте и мелкой рысцой затрусили обратно; за все это время Антония так и не сказала ни слова Шелтону, да и Шелтон разговаривал только с Биллом Деннантом. Он боялся заговорить с Антонией, ибо знал, что она воспринимает эту случайную встречу, состоявшуюся вопреки всем запретам, совсем иначе, чем он.

Они подъехали к Гайд-парк-корнер, где, прислонившись к ограде, все еще стоял Ферран, и Шелтон, успевший забыть о его существовании, был неприятно поражен, когда перед его глазами внезапно выросла эта бесстрастная фигура. Шелтон только было собрался помахать ему рукой, но вовремя заметил, что молодой иностранец, догадавшись о его чувствах, решил держаться соответственно. Они так и не обменялись приветствиями, если не считать вопроса, промелькнувшего в глазах Феррана и тотчас уступившего место полнейшей безучастности. Но Шелтон уже не ощущал той беспричинной, бездумной радости, которая еще совсем недавно наполняла все его существо, – его раздражало молчание Антонии. Оно становилось все мучительнее, тем более что Билл Деннант отстал, заболтавшись с приятелем, и Шелтон с Антонией были теперь одни, ехали шагом, не говоря ни слова, даже не глядя друг на друга. Он то хотел ускакать вперед, оставив ее в одиночестве, то собирался нарушить обет молчания, который она словно наложила на него, и все время его не покидала неотвязная мысль: «Нужно на что-то решиться. Больше я так не выдержу!» Ее спокойствие начало действовать ему на нервы: девушка, казалось, заранее решила, как далеко может зайти, хладнокровно наметила некий предел. В ее счастливой молодости и красоте, в ее ослепительной холодности наиболее ярко проявлялось здравое начало, присущее девяти человекам из десяти, которых знал Шелтон. «Долго я так не выдержу», – подумал он и вдруг произнес это вслух. Услышав его голос, она нахмурила брови и пустила лошадь вскачь. Когда Шелтон догнал ее, она улыбалась, подставляя лицо дождю, который начал расходиться не на шутку. Чуть заметно кивнув Шелтону, она махнула рукой, словно отсылая его прочь, когда же он не послушался, снова нахмурила брови. В эту минуту Шелтон увидел, что их догоняет Билл Деннант, и, осознав всю нелепость своего положения, приподнял шляпу и поскакал прочь.

Теперь уже дождь лил как из ведра, и все заспешили, ища, куда бы укрыться. На повороте Шелтон оглянулся и различил вдали силуэт Антонии – она ехала не торопясь, запрокинув голову и наслаждаясь ливнем. И зачем только она догоняла его, а уж если решила догнать, то почему не воспользовалась этой минутой счастья, ниспосланной свыше? Ему казалось преступлением упустить такой случай; не доезжая до ворот, он снова оглянулся в надежде, что она сменила гнев на милость.

Раздражение его скоро прошло, но желание видеть Антонию осталось. Что могло быть прекраснее ее в ту минуту, когда она ехала, запрокинув голову, подставив лицо дождю? Она, как видно, любит дождь; он служит ей таким хорошим фоном – гораздо лучшим, чем солнечные дали юга. Да, она англичанка до кончиков ногтей! Шелтон вернулся домой расстроенный и озадаченный. Феррана не было, и в тот день он вообще не явился.

Это послужило Шелтону лишним доказательством деликатности молодого иностранца, которая как-то уживалась в нем с цинизмом.

К вечеру Шелтон получил записку:

«Видите ли, Дик, мне не следовало к Вам подъезжать, но я словно совсем лишилась рассудка: здесь, дома, все кажется мне таким восхитительным – даже душный старый Лондон. Конечно, мне страшно хотелось поговорить с Вами – ведь очень многое трудно выразить на бумаге, но потом я пожалела бы об этом. Я все рассказала маме. Она считает, что я поступила совершенно правильно, но вряд ли поняла, в чем, собственно говоря, дело. Вы, наверное, согласитесь со мной, что самое главное в жизни – иметь идеал и так бережно охранять его, чтобы всегда было к чему стремиться, и сознавать… мне трудно выразить свою мысль».

Шелтон закурил и нахмурился. Как странно, что Антония придает куда больше значения какому-то «идеалу», чем их встрече – первой и единственной за много недель. «Пожалуй, она права, – подумал он, – пожалуй, права. Напрасно я пытался заговорить с ней!» Но на самом деле он вовсе не считал, что она права.

Во вторник утром Шелтон отправился бродить по городу и дошел до вокзала Паддингтона, надеясь увидеть Антонию, которая в этот день уезжала в Холм-Окс; но боязнь показаться смешным, с детства прививавшаяся ему, была так сильна, что он не решился войти в вокзал и там дождаться приезда Антонии. Повернув назад, он с тяжелым чувством разочарования снова прошел весь путь от Прэд-стрит до Гайд-парка и, войдя за ограду, уже больше не пытался подстерегать свою невесту. Днем он нанес несколько визитов, главным образом ее родне, и, выбрав в поверенные тетушку Шарлотту, с грустью поведал ей о своей встрече с Антонией на Роттен-роу. Но тетушка только сказала «как мило», а в ответ на его попытку растолковать ей свои сомнения пролепетала, что это «даже романтично, не правда ли?».

– И все же мне очень тяжело, – сказал Шелтон.

Ушел он от нее с чувством глубокой тоски.

Когда он переодевался к обеду, взгляд его упал на карточку с приглашением в гости от одной из его двоюродных сестер. Муж ее был композитор, и у Шелтона мелькнула мысль, что в доме композитора должно дышаться необычайно свободно. И вот, пообедав в клубе, он отправился в Челси. Гостей принимали в большой комнате на первом этаже; когда Шелтон вошел, в ней было уже полно народу. Гости стояли и сидели группами, с застывшими улыбками на губах, и свет ламп, прикрытых матовыми шарами, падал бликами на головы, руки, плечи. Кто-то только что исполнил на рояле собственное произведение. Человек опытный сразу сумел бы отличить среди аплодировавших гостей музыкантов-профессионалов, ибо глаза их горели и они выражали свой восторг с весьма кислой улыбкой. Их крепко спаяла между собой чисто сектантская нетерпимость, и они с таким единодушным пренебрежением передергивали плечами, словно одно из высоких окон вдруг растворилось и в комнату ворвалась струя холодного майского воздуха.

Шелтон подошел к своей двоюродной сестре – хрупкой седой даме в черном бархатном платье, отделанном венецианским кружевом. Улыбаясь лучистыми глазами, она стояла и разговаривала с ним до тех пор, пока, следуя установившемуся на подобных приемах обычаю, ей как хозяйке дома не пришлось прервать разговор именно в ту минуту, когда он стал интересовать Шелтона. Тогда Шелтон был передан на попечение другой дамы, уже беседовавшей с двумя джентльменами, и так как беседа у них шла чрезвычайно оживленная, Шелтону оставалось лишь взять на себя роль слушателя. Он почему-то ожидал, что здесь будут обсуждать серьезные вопросы, но, прислушавшись, понял, что все занимаются сплетнями или с серьезным видом толкуют о том, куда поехать летом или где найти новую прислугу. С кофейными чашечками в руках они разбирали по косточкам собратьев по профессии, точь-в-точь как это делали в прошлый раз его приятели из высшего света, разбирая собратьев по шикарному обществу, и на всех лицах отражался блеск натертых полов, золотых рам и рояля. Шелтон с чувством глубокой тоски переходил от группы к группе.

Под японской гравюрой стоял, вытянув руку ладонью кверху, высокий представительный мужчина; его грузное тело и тонкие ноги подрагивали в такт модуляции вкрадчивого голоса.

– Война не есть необходимость, – говорил он. – Война не есть необходимость. Надеюсь, я достаточно ясно выражаю свои мысли. Война не есть необходимость: она вызывается разделением людей на нации, – но ведь и нации не необходимы. – Он склонил голову набок. – Зачем существуют нации? Уничтожим границы, и пусть идет война в торговле. Если, к примеру, я вижу, что Франция заинтересовалась Брайтоном, – он почти положил голову на плечо и улыбнулся Шелтону, – что я делаю? Говорю: «Руки прочь»? Нет. «Берите, – говорю я, – берите!» – И он хитро усмехнулся. – Но вы думаете, французы взяли бы Брайтон?