Стратегия Русской доктрины. Через диктатуру к государству правды - Аверьянов Виталий - Страница 18

По третьему принципу у меня нет существенных уточнений, хотя было бы нелишним подчеркивать везде и всегда, что у русских консерваторов речь идет не просто о демографическом национализме, а о прямом и осознанном воспроизводстве в России этнокультурных пропорций. Для нас важно сохранение демографических структур идентичности – и поэтому консервативная власть будет поддерживать эти пропорции через систему дотаций коренному населению в регионах с отрицательной демографической динамикой (то есть с вымирающим и стареющим населением) а также через комплекс других мер, поощряющих рождаемость и снижающих смертность коренных народов[14].

Наиболее сомнителен 4-й принцип Ремизова в силу того, что он представляется как будто излишним, во многом накладывающимся на первый принцип – цивилизационного суверенитета. Ремизов пишет: «Основанием целостности России является историческая преемственность, связывающая воедино все исторические формы российской государственности, независимо от государственного строя и формы правления». Собственно, если принять мои уточнения по формулировке первого принципа, то особая формулировка четвертого становится ненужной. Ведь очевидно, что геополитический суверенитет континента-цивилизации имеет не только сиюминутное, но и длительное историческое измерение. Таким образом, первый принцип сполна обосновывает провозглашение России постимперским «большим пространством». Понятно, что Ремизов следует из внутреннего созерцания собственной методологии – но здесь следовало бы позаботиться о восприятии пяти главных принципов всеми идеологическими консерваторами, со всем разнообразием свойственных им методологических подходов. Принципы должны зафиксировать главные смысловые узлы нашего согласия. А методологические и доктринальные тонкости можно обсуждать далее.

В обосновании пятого принципа, который не подлежит никакому сомнению, Ремизов приводит в основном прагматические аргументы, такие как легитимизация власти, социализация граждан. Я их полностью принимаю. Замечу только, что среди названных принципов хотя бы один должен иметь не прагматическое, а потустороннее объяснение. Материк-цивилизация нуждается в собственных источниках вертикальной инициатической суверенности. Россия укореняется не только в своей земле, но и в небе – и на этом стоит.

Достаточно ли этих пяти (или четырех) получившихся принципов? В каком-то смысле достаточно.

Но, возможно, для рамочного оформления консолидации консерваторов следовало бы говорить и о большем числе принципов… На мой взгляд, кандидатами в таковые может быть признан ряд положений, изложенных в «Русской доктрине». Приведу лишь некоторые из них:

• принцип сверхнациональной коалиции этнических групп (Россия – это великороссы плюс русские этнические меньшинства);

• принцип минимального суверенитета в области информации, культуры и науки (в России должны быть помимо прочих крупные государственные телерадиокомпании, киностудии, издательские холдинги, культурные, образовательные, научно-технические институты и т. д., реализующие государственную политику);

• принцип нравственного и ценностного суверенитета (как раз в ходе обоснования такого принципа уместно говорить о русской модели глобализации либо альтер-глобализации в духовно-политическом смысле; также и о параметрах «нравственного мира России», которые, в отличие от «религиозных ценностей», могут прямо проецироваться вовне как цивилизационные стандарты, как всемирная, универсально-«всечеловеческая» программа нашего континента-цивилизации).

Я уверен, что коллеги найдут еще несколько принципов-кандидатов на включение в список постулатов национального согласия. Не назрела ли необходимость всем представителям идеологического консерватизма сообща сформулировать документ подобного рамочного утверждения условий существования России?

Между тем, значение исторического момента состоит в том, что России собственно некуда больше эволюционировать как только к вменяемому идеологическому консерватизму. Все другие пути сейчас означают возобновление разрухи и смуты. В одной из своих статей на АПН я предлагал увидеть в текущих событиях аналогию со сталинским «годом великого перелома» (1929 годом). Напомню, в чем состояла суть этой аналогии. Путин, подобно Сталину, в 20-е годы, давшему возможность внутри НЭПа и партийной демократии вызреть новому курсу на социализм в отдельно взятой стране, дал возможность вызреть в послеельцинской России идеологическому консерватизму, – идеологии России-материка со своими небесными корнями и со своей исторической традицией. Во многом вопреки собственному сознанию, вопреки теоретической и прагматической логике, Сталин тогда, и Путин теперь обращаются от Смутного времени, от революционного перепахивания России к «новому курсу». В этом состоит смысл «великого перелома» как сценария политического развития.

Для большинства идеологических консерваторов тезис о каких-то завоеваниях постсоветской России, которые «хорошо бы сохранить», представляется абсурдным. Но логика истории такова, что для власти, наследующей революционерам и разрушителям, действительность может быть описана только в превращенных терминах. При этом речь идет не о каких-то абстракциях, а о вещах объективных: распаде и дезинтеграции национально-государственного единства, разрушении инфраструктуры, социальной системы и т. д.

Что созидательного происходило в России Смутного времени 90-х годов? Может быть, бум строительства, так называемый «коттеджный бум»? Но он же является обратной стороной «распиливания» фондов конкретных предприятий бывшего СССР. Этот частный пример иллюстрирует не преумножение национального достояния, а его рассредоточение и расточение – и так во всем, и так повсюду. Либералы внушали, что строят в России «рынок», хотя они забыли уточнить, что «рынок» учредили на месте «страны-фабрики». Чтобы из фабрики получился рынок, нужно не строить, а наоборот очень многое сломать и выгрести, освободив место.

Ситуация после Смутного времени представляет собой некоторый баланс разрушительных и созидательных тенденций. Кто может оспорить тот факт, что многие разрушительные тенденции Смутного времени так и не повернуты вспять? Ведь до сих пор периферийные осколки империи сдаются геополитическим конкурентам, продолжается демографическая катастрофа, продолжается деиндустриализация России, в экономике воспроизводится модель «ловушки Тэйлора». Эта «стагнация коллапса» объективно выгодна некоторым зарубежным державам, а внутри России – лишь узкой прослойке собственников, не сопрягающих свое будущее с реальным подъемом национального хозяйства. Где-то должна быть точка остановки. И эта точка очертит водораздел между смутой и новой стабильной системой – его-то и называют моментом «великого перелома».

Для Сталина перелом выражался в том, что он избавился от политических конкурентов, что он преодолел оппонирующие тенденции (левый и правый уклоны), выстроил четко работающую систему госаппарата. Для Путина перелом выражается в том, что он также избавился от политических конкурентов, представленных крупными олигархами (Березовский, Гусинский, Ходорковский), преодолел сопротивление внутриаппаратных «уклонов» (Волошин, Касьянов), выстроил во фрунт оставшихся олигархов, партийных политиков и управленцев. Обычно в качестве контраргументов приводят ту самую деиндустриализацию и «пораженчество», о которых я упомянул выше. Добавляют и труднооспоримый аргумент, что у Сталина в 20-е годы не было такой благоприятной внешней конъюнктуры, таких удачных обстоятельств как «цены на нефть» и т. д. Вроде бы справедливые замечания. Однако сама феноменология путинских «реформ», так же как и политика Сталина во время НЭПа, свидетельствует об их половинчатом, непоследовательном характере: захлебнувшаяся административная реформа, преисполненная испуга перед самой собой монетизация, сохранение статус-кво в большинстве отраслей экономики – все это говорит о том, что для Путина центр тяжести реальной политики находится не в этих вещах.