Цент на двоих. Сказки века джаза (сборник) - Фицджеральд Фрэнсис Скотт - Страница 46

Недовольство Бенджамина росло. К 1898 году, когда разразилась война с Испанией, его семейная жизнь стала для него настолько пустой, что он решил послужить в армии. Используя свои деловые связи, он выхлопотал себе звание капитана и вскоре показал себя столь способным на новом поприще, что его повысили сначала до майора, а затем и до подполковника, – и в этом звании он принял участие в знаменитой битве за Сан-Хуан. Он был легко ранен и награжден медалью.

Бенджамин так сильно привязался к бодрой и нервной жизни армейского лагеря, что очень жалел, когда ему пришлось уволиться в запас и вернуться домой, – увы, бизнес требовал внимания. На станции его встретили с духовым оркестром и с почетом препроводили до дому.

Хильдегарда, размахивая большим шелковым флагом, встречала его на крыльце, – едва поцеловав ее, он уже с замиранием сердца осознал, что прошедшие три года взяли-таки свое. Перед ним стояла женщина под сорок, с легкой сединой в волосах. Он приуныл.

Поднявшись в комнату, он случайно взглянул в старое знакомое зеркало – и в беспокойстве подошел поближе, чтобы рассмотреть себя получше и сравнить с собственной фотографией в форме, сделанной прямо перед войной.

– Господи помилуй! – громко воскликнул он. Процесс продолжался. Не было никаких сомнений: теперь он выглядел на тридцать лет.

Он не обрадовался, а почувствовал беспокойство – он молодел. До сих пор он надеялся, что, как только видимый облик его тела и настоящий возраст сравняются, гротескный феномен, отметивший его рождение, исчезнет сам по себе. Он поежился. Судьба его была ужасна и невероятна.

Внизу его ждала Хильдегарда. Вид у нее был разгневанный, и он подумал о том, что она наконец-то поняла, что что-то было неладно. С трудом ему удалось ослабить возникшее между ними напряжение, и за обедом он как можно деликатнее приступил к обсуждению дела.

– Н-да, – как бы между прочим произнес он, – все говорят, что я стал выглядеть моложе.

Хильдегарда презрительно на него посмотрела и фыркнула:

– Думаешь, есть чем гордиться?

– Да я не горжусь… – поспешно ответил он.

Она опять фыркнула.

– Подумать только! – произнесла она, и затем: – Мне всегда казалось, что тебе должно хватить приличия, чтобы это прекратить!

– Да при чем тут я? – спросил он.

– Я не собираюсь с тобой спорить, – заметила она. – Но все можно делать либо как положено, либо неправильно. Уж если тебе взбрело в голову отличаться ото всех остальных людей, не думаю, что у меня получится тебя остановить, но и разумным я это считать не могу ни в коем случае!

– Но, Хильдегарда… Ведь я ничего не могу поделать.

– Можешь! Ты просто упрямый. Ты вбил себе в голову, что не хочешь быть, как все. Ты всегда был таким, таким ты и останешься. Но задумайся, на что был бы похож мир, если бы все вокруг вели себя так же, как и ты, а?

Поскольку спор был напрасным и спорить было не о чем, Бенджамин промолчал, и с этих пор между ними пролегла глубочайшая бездна. Он думал, как же это ей удалось когда-то его приворожить?

Бездна расширялась – он обнаружил, что чем ближе был конец века, тем сильнее бурлила в нем жажда развлечений. Ни одна вечеринка в Балтиморе не проходила без него: он танцевал с самыми красивыми и молоденькими чужими женами, обменивался любезностями с самыми популярными дебютантками и находил их всех очаровательными, а его жена, подобно мрачной вдовствующей королеве, восседала среди матрон, то выражая собою надменный гнев, то следя за ним презрительным, изумленным и укоризненным взором.

– Вы только посмотрите! – говорили люди. – Какая жалость! Молодой парень, в таком возрасте, и связался с женщиной сорока пяти лет. Он же, наверное, лет на двадцать моложе ее!

Они, конечно, забыли – как это свойственно людям, – что об этой же, столь не подходящей друг другу паре их мамы и папы судачили еще в 1880 году.

Несчастье в семейной жизни Бенджамина компенсировалось пробуждением все новых и новых интересов. Он увлекся гольфом и добился в нем больших успехов. Он увлекался танцами: в 1906-м он был мастером по «бостону», в 1908-м – в совершенстве овладел «матчишем», а в 1909-м все юноши города мечтали научиться танцевать «кастлуолк», как он.

Его общественная активность до некоторой степени мешала деловой, но он и так уже честно отдал двадцать пять лет оптовой торговле, так что теперь мог с чистой совестью передать дело в руки сына Роско, который недавно окончил Гарвард.

Их с сыном теперь часто принимали друг за друга. И это нравилось Бенджамину, – он стал самым наивным образом любить себя и быстро забыл незаметно подкравшийся страх, овладевший им после возвращения с испанской войны. В бочке меда была лишь одна ложка дегтя: он терпеть не мог появляться в обществе с женой. Хильдегарде было почти пятьдесят, и рядом с ней он чувствовал себя нелепо.

В сентябре 1910 года – спустя несколько лет после того, как оптовая торговая фирма «Роджер Баттон и Компания» перешла в руки молодого Роско Баттона, – мужчина, на вид лет двадцати, приехал поступать на первый курс Гарвардского университета в Кембридж. Он не совершил ошибку, объявляя, что ему уже никогда опять не исполнится пятьдесят; не стал он и упоминать о том, что его собственный сын окончил этот же университет десять лет назад.

Его приняли, и практически сразу же он смог занять особое положение в классе – отчасти благодаря тому, что выглядел немного старше остальных первокурсников, которым было в среднем по восемнадцать лет.

Но главной составляющей его успеха было то, что в футбольной игре против команды Йеля он сыграл просто фантастически, с таким натиском и такой хладнокровной, беспощадной яростью, что Гарварду было засчитано семь тачдаунов и четырнадцать голов в поле, а одиннадцать игроков команды Йеля в разные моменты игры было унесено с поля в бессознательном состоянии. Он прославился на весь колледж.

Как ни странно, но на предпоследнем курсе он едва-едва попал в команду. Тренеры говорили, что он сбросил в весе, а самые наблюдательные из них заметили, что и ростом он стал пониже. Тачдауны у него больше не получались, да и в команде его оставили лишь в расчете на то, что его потрясающая репутация посеет ужас и панику в команде Йеля.

На последнем курсе в команду он уже не прошел. Он стал столь изящным и хрупким с виду, что какие-то второкурсники однажды приняли его за первокурсника, что ужасно его унизило. Для всех он был чем-то вроде вундеркинда: старшекурсник, которому никак не больше шестнадцати лет. Его же самого все чаще стало изумлять полное отсутствие духовных интересов у его одноклассников. Учиться становилось все тяжелее – предметы казались слишком сложными. Он слышал разговоры одноклассников о знаменитой подготовительной школе Святого Мидаса, где многие учились до колледжа, так что после окончания университета он решил поступать к Святому Мидасу, где можно будет вести уединенную жизнь среди подобных ему мальчишек.

По окончании университета в 1914 году он отправился домой, в Балтимор, с гарвардским дипломом в кармане. Хильдегарда жила теперь в Италии, поэтому Бенджамин жил со своим сыном Роско. Но, несмотря на хорошие, в общем и целом, отношения, со стороны Роско в адрес отца явно не хватало сердечности; сын даже демонстрировал тенденцию, позволявшую считать, что отцовские бесцельные блуждания по дому в юношеской тоске чем-то сыну мешали. Роско был уже женат и занимал подобающее положение в балтиморском обществе, поэтому даже намек на скандал, связанный с его семьей, был для него немыслим.

Бенджамин, более не принимаемый в обществе дебютанток и студентов, все чаще проводил время в одиночестве; иногда компанию ему составляли трое-четверо четырнадцатилетних соседских мальчишек. Он все чаще задумывался о школе Святого Мидаса.

– Послушай, – сказал он однажды Роско, – я тебе уже не раз говорил, что хочу в подготовительную школу.