Дочь палача и театр смерти - Пётч Оливер - Страница 7

– Моя домашняя библиотека, – пояснил Кайзер. – Я привез ее с собой из Ингольштадта. Уверен, в некоторых из работ ты отыщешь и анатомические рисунки. – Он показал внутрь комнаты: – Там на столе бумага, чернила и перья. Чувствуй себя как дома.

Явно обрадованный, Петер подошел к полкам и вскоре уже рылся в книгах. Кайзер прикрыл дверь и провел Симона в комнату напротив. Там, еще на одном столе, лежали кучами дешевые издания и исписанные бумаги. Радость в глазах Кайзера неожиданно потухла, теперь вид у него был усталый и растерянный.

– Не лучшее ты выбрал время, чтобы пристроить сюда своего одаренного сына, – сказал учитель и, утомленный, опустился на стул. Затем зашелся сухим кашлем, снял пенсне и потер покрасневшие глаза. – И дело не только в этой простуде.

– У меня тоже сложилось такое впечатление, – ответил Симон. – Как будто все здешние обитатели чем-то напуганы. Уже по пути сюда нам выпало несколько жутковатых событий. Если б я верил в духов, счел бы эту долину отличным обиталищем для них.

Он тихо рассмеялся, однако Кайзер оставался серьезным и промолчал.

Симон с любопытством взглянул на многочисленные исписанные листки на столе. По большей части это были распределенные по ролям реплики. Многие были перечеркнуты или снабжены дополнительными комментариями. Симон вычитал имена Иисуса, Петра и Понтия Пилата.

– Инсценировка? – спросил он у Кайзера.

Учитель кивнул.

– Это старый текст, я как раз пытаюсь переписать его. Еще в прошлый раз местные жители попросили меня об этом. Но язык во многом устарел, да и рифма жутко хромает. И всякий раз, когда я расправлюсь с несколькими страницами, приходит священник и переворачивает все с ног на голову. Его преподобие Тобиас Гереле из тех особенно фанатичных католиков, для которых любое изменение равносильно богохульству. – Кайзер закатил глаза. – Почти пять тысяч строф! Господи, и зачем я только связался с этой постановкой… Это все больше походит на мое собственное мученичество!

Симон усмехнулся. Кайзер уже писал ему, что он взялся выправить текст очередной инсценировки Страстей Христовых и помочь священнику в постановке. Около полувека назад Обераммергау поразила чума, едва ли не в каждой семье кто-нибудь умер. В тот трудный час местные жители поклялись каждые десять лет воссоздавать на сцене последние дни жизни Иисуса, если Господь избавит их от эпидемии. Чума действительно отступила, и с тех пор мистерию разыграли уже четыре раза. Зрители стекались со всей округи, сейчас о ней заговаривали даже в Шонгау.

– Все равно не понимаю, почему вы хотите разыграть инсценировку уже в эту Троицу, а не через четыре года, как того требует обычай. – Симон нахмурил лоб, изучая листки на столе. – Это наверняка вызвало недовольство.

– Кому ты говоришь об этом! – Кайзер вздохнул. – Но Конрад Файстенмантель никого не желает слушать. Он самый могущественный человек в общине, да к тому же возглавляет Совет. Его слово – закон. – Он пожал плечами: – Файстенмантель далеко не молод и этой постановкой, видимо, хочет воздвигнуть себе памятник. Но теперь он войдет в историю деревни скорее уж трагичным персонажем, – мрачно добавил учитель.

– Что же тут такое произошло? – спросил Симон. – Я повсюду заметил на дверях пучки зверобоя, люди выглядят подавленными, будто их что-то гнетет… Даже священник был бледный, как мертвец.

– И не без оснований, – снова вздохнул Кайзер. – Многие убеждены, что с прошлой ночи в Обераммергау завелся дьявол… – Он подался вперед и понизил голос: – На рассвете священник обнаружил нашего актера, исполнявшего роль Иисуса, мертвым, на кладбище.

– Убийство? – осведомился Симон.

– Следует полагать. Вряд ли несчастный сам смог бы привязать себя к кресту.

– Господи! – выдохнул Симон. – Неужели кто-то… распял его?

– Да, как бы ужасно это ни звучало. – Взгляд у Кайзера омрачился. – Да еще на том самом кресте, который изготовили к представлению. Убийца привязал беднягу к кресту и поднял. Что ж, по крайней мере, Доминик Файстенмантель имел счастье умереть смертью нашего Спасителя.

– Доминик Файстенмантель? – озадаченно переспросил Симон. – Это не…

– Младший сын могущественного Конрада Файстенмантеля, совершенно верно, – закончил Кайзер. – Конечно же, многие считают, что это кара Божья за то, что Файстенмантель хочет устроить представление раньше срока. Он, кстати, по-прежнему упрямится и не желает ничего отменять. Они с сыном в последнее время часто ссорились, отношения между ними были, мягко сказать, неважные. Уже сегодня Файстенмантель и священник поручили мне найти нового Иисуса. Теперь им будет Ганс Гёбль, прежде наш апостол Иоанн. – Он показал в сторону двери. – Думаю, ты его уже видел, когда пришел, мы как раз заканчивали обсуждать детали. Через три дня мы должны продолжить репетиции.

– Подожди, – перебил его Симон. – Кто-то умирает, распятый, а его собственный отец в тот же день подыскивает ему преемника для представления и велит продолжать репетиции? Как можно быть таким бессердечным?

Кайзер пожал плечами:

– Таков он, этот Файстенмантель. Зато нажил себе значительное состояние. – Он показал сквозь покрытое копотью окно на темную уже улицу: – Бедняга, кстати, лежит в часовне Святой Анны на кладбище. Судья Аммергау желает еще взглянуть на него. Хоть он ни черта не понимает в медицине.

Кайзер закашлялся и сплюнул в миску, стоявшую под столом.

– Прошу прощения, – прохрипел он. – Никак не избавлюсь от проклятой простуды. С февраля уже мучает меня! А наш старый цирюльник, помилуй Господи его душу, еще две недели назад умер от оспы. Было бы неплохо, если б он взглянул на убитого…

Кайзер вдруг замолчал и задумчиво посмотрел на Симона.

– У тебя уже есть какие-нибудь планы на вечер? – спросил он потом.

Фронвизер вздохнул:

– Видимо, да. Полагаю, мне следует взглянуть на вашего распятого Иисуса.

– Ты сделал бы большое одолжение общине. – Кайзер грустно улыбнулся: – Если верить тому, что о тебе говорили в последние годы, Симон, ты умен и способен трезво мыслить. – Учитель поднялся и нацепил на нос пенсне. – А это именно то, что нам сейчас необходимо: трезвый взгляд медика. В противном случае, боюсь, простыми пучками зверобоя дело не ограничится.

Укрываясь в тени домов, Барбара спешила по переулкам Шонгау в сторону Кожевенного квартала. Пробило девять часов, и городские ворота давно были закрыты. Чтобы выйти из города, придется пройти через маленькую калитку. Пьяный стражник Йоханнес несколько раз уже пропускал ее. Оставалось надеяться, что пропустит и теперь. Возможно, для этого придется его как-нибудь умаслить.

Кожа у Барбары была липкой от холодного пота, и, несмотря на поздний час, девушка чувствовала необыкновенный подъем. Она танцевала до того дико, что под конец опрокинула стол. Хозяин хотел уже вышвырнуть ее, но вмешался Карл, ее спутник. Закончилось все массовой дракой, ломались стулья, летали пивные кружки. В итоге вину, как всегда, возложили на нее, беспутную дочь палача. В последний момент, прежде чем явились стражники, ей удалось сбежать. Барбара ухмыльнулась.

Что ж, по крайней мере, она хорошо повеселилась.

Кто-то свистнул ей вслед, и Барбара плотнее закуталась в шаль в надежде, что ее не узнают в темноте. Впрочем, непослушные локоны все равно выглядывали наружу. Последнее, что ей сейчас было нужно, – это столкнуться с отцом. Карл еще вечером видел его в трактире «Под солнцем», где собирались простые ремесленники и крестьяне. Вполне возможно, что отец тоже бродил по улицам после урочного часа. Куизль был знаком с большинством стражников, многих он уже лечил от болезней или ран. Простой народ особенно ценил способности палача в деле врачевания, поэтому Якоб часто пропускал еще по стаканчику с караульными, прежде чем отправиться домой.

Погруженная в раздумья, Барбара спешила в сторону ворот. Она и сейчас жалела, что так резко обошлась с отцом. Наверное, ее принудил к этому страх, что он разгадает ее маленькую тайну. Ведь на самом-то деле она любила его! Его брюзгливый нрав, ворчливый характер, под которым скрывалась его чувствительная, совершенно не пригодная для работы палача суть. Отец был не только силен, но также начитан и чрезвычайно умен – во всяком случае, умнее большинства безмозглых горожан. Как бы то ни было, секретарь Лехнер ценил его ум. Тем более огорчало Барбару то, что отец столько пил. Спиртное меняло его характер, и, что еще хуже, она уже не могла им гордиться.