Видения Коди - Керуак Джек - Страница 108

Эту фотографию сделали в те дни, когда Денвер начал подражать Л.-А. и расползся на мили – а Коди расползся аж до самой Калифорнии. На сорняках внизу снимка цветки… трагические Колумбины мягких зеленых полей в их рябящих ветрах и мчащихся оросительных канавах, ороканавах: Колорадо, где Коди начинал, ныне не сортировки, а отдаленные леса, Денвер – Совсем как Зеленый Драндулет в своем одиноком стояньи средь товарных вагонов во Фрисковом Рождестве, этот драндулет затерян в пространстве и превосходстве Насущности, которая краснеет и отражается от лиц женщины в комбезе и улыбере с Лэример-стрит – Улыба, полагаю я, его звали, Улыба Моултри, что покупал бакалею субботними днями, а затем терпел, пока они ждали в машине вечернего кина, покуда он играл в карты с ребятами в бильярдных задворках Кёртис-стрит, затем выпить в самородочном салуне, полном ковбоев и местных ярыжек с товарных дворов, и пришпоренных мальчуганов, и алкашни в безумной неразберихе; едучи ночью домой из кино, мальчонка Улыбы Моултри Рыжий дремал в затишье пожеланий и исполненных надежд, рука его упирается в Па, робко учась, веруя: но тот Улыба был никчемной, мерзкой бессчетной рогатой жабою, они повалили его в куст после снимка и забрали у него все деньги. Умер он от полупаралича, матерясь на жыдоф, в Тексасе или же Мэне.

Не успели оглянуться, как и сам Коди вымахал из маленького босоногого паренька пяти лет (1931) на этой картинке, где стоит на жарком солнце на цементных ступеньках, в коренастом комбинезончике, разглаженном и морщинистом, и сладком у трав и ссак дня, за ним лужайка, розовое дерево, денверский денек, где бессмертные облака вечно скитаются к своим горам. В небесах над Колорадо ничего не изменилось с 1931 года – Но теперь Коди вырос большим и скалистым, и прогонистым, и мужчинским в роке своем. Надежда самовыражается в составленье цветов, света и листвы на заднем плане Коди в одиннадцать, руки его сложены самодовольно, однако же с ожиданьем, он щерится в камеру, волосы зачесаны на одну аккуратную школярскую сторону, у него подтяжки и велосипедные мальчишеские защипы на длинных штанах, чистая белая рубашка сложена квадратом у локтя – В его глазах вся эта человечья вера, в одиннадцать вера есть (1937), которая ушла, а должна была бы созреть. Неужто не созрела?

Мы въезжаем в Мехико; (откуда мы знаем?).

Великие возбужденные футбольные поля сумерек и ветрохлеста привлекли наше внимание в первую очередь; снаружи на равнинах, за городом, где монастыри смешивают территории сельского хозяйства с асиендами и винодельнями, мы ощущаем этот ветер уже по-настоящему, я рву по равнине под ревущим деревом, огромным, сто футов, и глаза мои устремлены на тот розовостенный сливочный монастырь напротив, где бродят призраки дневных очертаний в саванах, неся с собою яблоки; теперь тот ветер, что озернился от виноградников, дунул, рвя поперек далеких фабричных футбольных полей пригородного Мехико с громадными беспорядками и договорами в промежутках, лупя, как ненормальный, и поток транспорта отказывается останавливаться. «Ты глянь, как пинают!»

«Ты врубись в это уличное движенье, чувак!» – вопит Коди – мы только что вломились в сам город – я вижу, Коди в осложненьях, потоки транспорта шпарят вокруг него, мы вдруг осознаем, что ни у кого на машинах нет глушителей, шум криклив. На горизонте арена боя быков, el Cuarto Caminos, Четыре Дороги сходятся, равнина, по воскресным дням они убивают быка и через каменностену напротив поля, где ревет эхо, первобытные ацтеки по-прежнему сидят в своей каменной деревне на грязном ручье, каменные мостики его перекрывают, центр камня сношен так, что тебе приходится аккуратно пробираться по желобу в мостике, которому тысяча лет. Машина – остановили нас – хотим ли мы блядей? Огни, первые серого вечера, зажглись впереди в Метрополе; мы сообразили, что миновали всю землю.

В моем сне о Незнакомце в Саване, который преследовал меня по пустыне и поймал меня пред вратами в Вечный Град, белые глаза во тьме его розистых складок, огнестопы в пыли, что удушала меня до смерти во сне, он меня нипочем не поймает, если тогда не нагнал, когда вступили мы во врата Мехико-Града, он пришел из той земли и уходил туда же, в тот же час дня, синесумерки, сумрак…. К тому ж, еще есть сон о золотой дорожке, доме, древесной тени, какие населяет Саванька в облике моей матери, а затем проецирует себя на тень через мерцающую жару, что кидается на меня; я прошу у матери игрушечное ружье, каким его можно застрелить: он не поймал меня в яви, либо, если и поймал, и я теперь пойман, отчебменядрал, если я знаю, какую часть – где – в каком прекрасном вымысле грезы он охромел и – золотая луна блистает над деревнею бедняков, уже, образностью своею и пламенем, перевернула спящих крыши настлать простыни и саваны на карниз побезумней; старый Искусно-Звездный, Иерусалимский Пастырь, превращенный в сонный влажный глаз ночи, разбрасывает искрянки и жаркие трескучки на город, полночь росиста, синее багдадское небо Взаправды – в окне, златые млечные башни, что взносятся, зависевши в небе ночи, представляют собой наблюдательные посты для вдумчивых пастухов, дремлющих ради зари и ботал. Это город, где Саванный Чужак отверг меня, он удавил меня до смерти в платье своем, и я проснулся с башнями синевы пред последним взором моим. Десять долларов, пожалуйста, навещать больше не надо. Ладно, посему я ставлю на Синюю Пену – Цзынь-а-линь.

Мехико было дном и концом дороги, всерасширяющейся американской дороги, потому что теперь дальше она уже не пройдет, четыре полосы, пять рядов, шесть рядов, бедная дорога, дальше там уже так мало того, что было «американским», «северо-американ-о», что Коди и не думал ехать дальше за Город, скажем, к Куэрнаваке, потому что, черт, вместо этого он ввязался в круговую развязку и – «Вот скорая едет, видимо, это скорая», – говорю себе я, как из серых закраин некоего вы-говорения от под-бульвара Реформа едут дикие кренящие глаза э – Феллахская Неотложка едет! Ее ведут босоногие интерны, индейцы, без рубашек, пригнувшиеся пониже к баранке, жирные и безумные, щерясь себе дальше за рулем, герои Панчо Вильи и великих Дымных войн в кактусах вона тама, он ведет неотложку, как Коди Мехико-Града…. Вот подъезжает! воет сирена! семьдесят миль, восемьдесят в час по городским улицам, люди, транспорт расступаются, он несется без всяких этих препятствий американских и западно-европейских (включая французские), что водители неотложек мучительно принимают, когда их вынуждают метаться и вилять в плотных Главных улицах центров Дэбьюка и Маккука серой трагичной земли, что ныне покрыта белыми бунгало в дроздовом дожде 1952-го; неотложке следует позволять дуть через весь город; индеец только приоткрылся, как пушечное ядро, и целит в свой город: они, все индейцы, принимают его знанье и мудрость и уступают ему путь – иначе бедствие, он легко несется юзом на пьяных чокнутых колесах в неистовстве полета, словно чайка, взлетающая с воды, он сидит сальный под иконой в зеленом свете, сумраке; Феллахская Мировая Неотложка, она может взорваться в любую минуту, врачи, интерны, пациенты и сочувствующие рукодержатели все в одном расхлясте на трестеклянных тротуарах, хрунь, флёрп. Вэл Хейз делает шаг вперед, палец на отлете —

КОДИ. Раз уж речь зашла о той неотложке, у меня тут круговой проезд, почти как тот, в котором мы дурковали в Вёрджинии раз утром, едя в Нью-Орлинз, где помнишь? этот бешеный диск-жокей орет на нас в эфире: «Не ВОЛНУЙТЕСЬ ни о чем!»

ДЖЕК. А я на заднем сиденье – налитый Заливом, он плывет вдоль наших левых окон, Мексиканский залив

КОДИ. Так мы и пересекли – в этом круге я вращаю мозг свой на занятость – там шесть спиц вокруг этой площади, шесть бульваров, сходятся вместе, но тысячеярдовый квадрат, наполни этот огромный травяной круг его маянскими ажурными узорами и Скалами, Максимильяновыми Грешкодилдами в камне над головою, так обширен круг, что я волей-неволей не могу не зависнуться во времени в затишье езды, езденья, и не пропустить свои спицы, которые мне нужно было, конечно, считать в момент принятья решенья, греза воскрешает тебя, но, спя за рулем, ты опасен, возвращаешься кру́гом, опляпетиоп, вокруг тутовой квадратной площади, вишь? и совсем забываешь про этот свой бульвар и едешь омахивающим кругом —