Колодец с живой водой - Мартин Чарльз - Страница 47

– Как он меня назвал?

Она лукаво улыбнулась.

– Мне кажется, сегодня ты приобрел друга, – шепнула она. – И не одного.

– Что ты имеешь в виду?

– Анне ты тоже очень понравился.

– Анна… Она настоящая леди. – Ничего другого мне просто не пришло в голову.

Лина понимающе усмехнулась:

– Она даже больше, чем леди. Думаю, тебе будет небезынтересно узнать… В общем, в прошлом году ее муж тяжело заболел, а лекарство, в котором он нуждался, стоило слишком дорого. Большинство людей, которым так не повезло, умирают, особенно в наших краях, но Анна не опустила руки. Целыми днями она работала на кофейной плантации, а вечером спускалась в долину, где требовались уборщики арахиса. Весь вечер, а иногда и бо́льшую часть ночи она работала, голыми руками выбирая арахис из земли. Два или три часа перед самым рассветом она спала прямо в поле, потом прятала свой мешок с арахисом и пешком возвращалась сюда, чтобы проведать мужа и успеть на кофейную плантацию. На то, чтобы наполнить арахисом стофунтовый мешок, у Анны уходило дня три-четыре, зато за каждый мешок ей платили целых десять долларов!..

– А ее муж?

– Теперь он совершенно здоров, и все – благодаря ей.

Закончив прием больных в нашем импровизированном медицинском пункте под деревом, мы убрали оставшиеся медикаменты и продукты назад в рюкзаки и направились по баракам, чтобы посетить тех, кто не смог прийти сам.

Внутри оба здания были разбиты на десятки крошечных клетушек, каждая размером не больше встроенного шкафа. Прибитые к стенам двух- и даже трехэтажные нары были в незапамятные времена сколочены из неструганных досок и горбыля. За много лет древесина, к которой бесчисленное количество раз прикасались руки и телá, сделалась совершенно гладкой и потемнела, пропитавшись по́том, кожным салом и сажей от очагов, а на ее слегка поблескивающей поверхности проступил затейливый рисунок, от которого невозможно было отвести глаз. В Штатах я знал немало людей, готовых платить тысячи долларов за доски такой красоты. Те, кто был вынужден жить в этих бараках, готовы были заплатить не меньше за одну только возможность спать на нормальной кровати, а не на голом дереве, укрытом лишь тощим соломенным тюфяком да парой одеял.

Первый барак, в который мы вошли, был довольно велик – не меньше коста-риканского особняка Колина, и жилые комнаты располагались в нем не в два ряда, как я предполагал вначале, а в четыре. Комнаты с отдельным входом (в них можно было попасть только с улицы) тянулись вдоль боковых стен. Пространство в центре барака, в свою очередь, тоже было разгорожено на множество комнат-загонов, разделенных узким центральным проходом. Воздух здесь был спертым, застоявшимся и таким горячим, что, несмотря на обезвоживание, я мгновенно покрылся обильной испариной, но Лина, казалось, не замечала удушливой жары. Шагая впереди меня, она приветливо улыбалась и махала рукой чумазым, сопливым, босоногим детям, которые выглядывали из дверей слева и справа от нас. Одновременно она говорила, обращаясь ко мне:

– Я не хочу, чтобы ты заблуждался, глядя на эту грязь и убожество. Это бедные, но гордые люди, Чарли. У них почти ничего нет, но то, что у них осталось, они хранят как зеницу ока. В большинстве комнат земляные полы, но ты сам видишь, что они чисто выметены, а грязь убрана. В тех комнатах, где двери выходят наружу, перед входом обязательно лежат плоские речные камни: о них вытирают ноги и там же встречают гостей, как на парадном крыльце. Грозди свежих бананов над кроватями тоже для гостей, которых здесь уважают и любят. Эти люди… Возможно, их одежда грязна, но, ложась спать, они аккуратно ее складывают, а не бросают на пол, мужчины подпоясываются ремнями и снимают шляпу, даже когда заговаривают с соседом, а женщины покрывают головы платками.

Со всем, что́ она говорила, я был согласен. Единственное, чего я не понимал, так это того, зачем Лина все это мне говорила. Так я ей и сказал:

– Зачем ты мне это рассказываешь?

– Я хочу, чтобы ты понял разницу между бедностью и нищетой.

– И в чем же она заключается?

– В том, что можно жить в бедности и не быть нищим.

За разговором мы добрались почти до конца прохода. Здесь комнаты-отсеки были еще меньше и напоминали стойла, вот только не всякая лошадь могла бы в них поместиться.

– Здесь живут молодые, неквалифицированные рабочие, – пояснила Лина. – Или… – С этими словами она толкнула одну из дверей. – … или старики, которые слишком слабы, чтобы работать. Тогда они продают свои комнаты, где двери выходят наружу, и переселяются сюда.

Внутри загона висел гамак, а в гамаке лежал… Когда-то это был довольно высокий мужчина, но теперь он превратился в обтянутый кожей скелет. Рубашка на нем была расстегнута, а спущенные до колен штаны обнажали вялый стариковский пах. Босые ноги мужчины напоминали скрюченные древесные корни, длинные руки с широкими ладонями когда-то были очень сильны, но сейчас превратились в высохшие коричневые палки. На полу под гамаком стояла наполовину пустая бутылка с водой.

Когда дверь распахнулась во всю ширину, в комнату попал тусклый свет из коридора, и старик слегка пошевелился. Лина склонилась над ним, и я увидел, как он улыбается. Его веки медленно опустились и снова поднялись, и я догадался, что этот жест был равнозначен самому сердечному и теплому приветствию, какое только можно себе представить. Губы старика были белыми и бескровными, а распухший язык как будто прилип к гортани и не желал повиноваться своему обладателю. Старик издал лишь какое-то горловое мычание или стон и сделал попытку прикрыть срам полой рубашки, но не преуспел. Судя по мокрому пятну на ткани гамака и по стоявшему в комнате запаху, он уже давно не вставал и ходил под себя, но Лину это не испугало. Сняв с плеч мешок, она опустилась на колени рядом с гамаком и взяла старика за руку, проверяя пульс. Одновременно Лина что-то негромко шептала, глядя старику прямо в глаза. В ответ он несколько раз кивнул, потом его губы дрогнули, но, если старик и сказал что-то, я ничего не услышал. Изабелла, которая осталась в коридоре и стояла позади меня, старалась на него даже не смотреть, но к происходящему в комнате прислушивалась.

Не отрывая от лица старика взгляда, в котором светилась самая настоящая нежность, Лина достала из мешка упаковку детских влажных салфеток и стала осторожно обрабатывать грудь, руки, пах и бедра старика. Еще осторожнее и деликатнее она вытерла его пенис и ягодицы. Когда работа была закончена, старик слегка похлопал ее по руке, а потом опустил ладонь ей на голову, словно благословляя. Поднявшись, Лина поцеловала старика в лоб, в щеку и наконец коснулась губами узловатых, коричневых пальцев.

Когда Лина уже выходила из крошечной комнатки, я заметил на ее щеках следы слез, но она держала себя в руках и не позволила себе расклеиться. У раковины, на краю которой стоял кувшин с водой, она ненадолго задержалась, чтобы вымыть руки, но ни говорить, ни объяснять что-либо не стала. За те десять минут, которые Лина провела в комнате старика, она ни на секунду не переставала улыбаться, хотя я не видел в открывшейся мне картине ничего такого, что могло бы вызвать у человека улыбку. С другой стороны… Когда мы вошли, почти голый старик лежал в луже собственной мочи, но Лина каким-то образом сумела вернуть ему достоинство и гордость. Уходя, она никак не прикрыла его наготу, но мне казалось, что теперь старик лежал в гамаке в тончайших ризах, сотканных из уважения и любви, в которые облекла его эта поразительная женщина.

И еще мне казалось, что, одевая его, Лина раздела меня догола.

За мои сорок лет мне довелось многое повидать и быть свидетелем событий, о которых большинство людей старается не распространяться, но я еще никогда не видел ангелов. И вот в этой крошечной, темной, вонючей комнатушке один такой ангел явился мне, окруженный светом божественной любви. Я ни секунды не сомневался, что это был самый настоящий ангел милосердия, который посетил одинокого, страдающего старика в последние часы или минуты его жизни. В том, что вслед за ангелом милосердия явится и ангел смерти, я не сомневался, но думать об этом сейчас мне не хотелось.