Колодец с живой водой - Мартин Чарльз - Страница 91

И, достав мобильник, я набрал знакомый номер.

– Билл, – назвал я пароль, когда на том конце взяли трубку, и сразу же дал отбой. Через минуту Колин перезвонил:

– Ну, как он?

– Лучше.

Колин молчал, угадав по моей интонации, что я хочу сказать что-то еще, и я слегка откашлялся:

– Я знаю, тебе хотелось бы, чтобы я как можно скорее привез его домой, к Маргерит и Марии, но мне кажется, с этим лучше не спешить. Дело в том, что этого не хочет сам Сэл. Он не хочет возвращаться. В принципе, я мог бы его заставить; если ты скажешь, я могу даже запихнуть его в твой самолет и отправить в Майами как почтовую посылку, но, как только Сэл немного окрепнет, он снова убежит, и тогда… Да, в этот раз мы его нашли, но мы ничего не сделали, чтобы успокоить его, исцелить его обиду. Пока этого не произошло, парень будет убегать снова и снова, и в один прекрасный день убежит так далеко, что мы его просто не найдем.

– Что ты предлагаешь?

– Я ничего не предлагаю, я прошу…

– Что же ты просишь?

– Разреши мне не сажать Сэла в самолет насильно. Позволь мне хотя бы попытаться его успокоить… Предупреждаю сразу: мне понадобится несколько недель, может быть месяцев, к тому же… к тому же я ничего не гарантирую. Я просто не знаю, насколько в действительности глубоки его душевные раны, и все равно я должен хотя бы попробовать… Вот почему я прошу тебя довериться мне… и доверить мне твоего сына.

Колин прерывисто вздохнул. Казалось, он изо всех сил сдерживается, чтобы не разрыдаться. Потом послышались возня, шорох, сопение. Наконец он сказал:

– Ты уверен, что он… что Сэл не удерет и от тебя?

– Не уверен, но я знаю, что здесь, со мной, он продержится дольше, чем в любом другом месте.

Слышать подобное Колину было неприятно, но он знал, что я прав.

– Да будет так, – медленно проговорил он. – Сдается мне, ты знаешь, что говоришь.

– Хочешь, я объясню все Маргерит?

– Нет. Я сам ей скажу.

На следующий день я проснулся очень рано. Снаружи было еще темно, мои часы показывали половину пятого утра. Убедившись, что Сэл спит и что с ним все в порядке, я вышел из курятника и прошел вдоль стены дома к дверям пристройки, в которой ночевал Пауло. Стоило мне коснуться его плеча, как он мгновенно проснулся и сел на кровати.

– Что быть?

– Ты не против немного покопать? – Я сделал пару характерных движений, изображая человека, который работает лопатой.

– Копать? Sí! Мы копать. Глубоко копать.

Утро мы провели возле колодца. Точнее, возле колодца оставался Пауло, а я снова спустился вниз и копал несколько часов подряд. Когда наступило время обеда, Пауло поднял меня на поверхность, я съел несколько сэндвичей, запил водой и некоторое время поиграл с детьми, которые снова собрались на поляне, чтобы посмотреть, как мы работаем. Потом я снова спустился на дно и копал до тех пор, пока не почувствовал, что молоток буквально вываливается из моих скрюченных пальцев. Тогда я дважды дернул за веревку, и Пауло начал поднимать меня наверх, а я, как мог, помогал ему, цепляясь за выемки в стене, словно Человек-Паук.

Так продолжалось целую неделю.

Лина и Изабелла ухаживали за Сэлом, а мы копали и копали. Стоя на дне глубокой и узкой шахты, вдыхая спертый сырой воздух и видя перед собой только собственные грязные руки, головку молотка или штык лопаты, поблескивавший в тусклом свете шахтерской лампы, я мысленно обращался к самым разным предметам. Чаще всего я думал о веревке, которая была моей единственной связью со светлым и солнечным миром на поверхности. По временам, присаживаясь у стены в ожидании, пока Пауло спустит мне опорожненное ведро, я выключал лампу и ждал, чтобы мои глаза привыкли к темноте, но этого так и не произошло. Сколько бы я ни моргал, ни щурился, ни напрягал зрение, мне никак не удавалось разглядеть что-то в окружавшей меня плотной темноте, и тогда мне начинало казаться, будто я ослеп и очутился в мире, где нет ни верха, ни низа, ни особенного смысла. Полное отсутствие света завораживало настолько, что я забывал об усталости, о ноющих мускулах и смрадном воздухе, которым приходилось дышать. И только когда я снова включал лампу или поднимался на веревке достаточно высоко, чтобы различить бледный круг дневного света над головой, я снова начинал ощущать себя живым человеком в реальном, а не призрачном мире.

Возможно, мои рассуждения покажутся кому-то наивными, но я просто не мог не заметить очевидного: если вы оказываетесь в темноте, вы либо используете собственный свет, либо стремитесь поскорее вернуться туда, где достаточно светло. Для меня единственным выходом был второй вариант, поскольку ничто во мне не освещало глубокую и темную яму, в которой я очутился. Ни на дне колодца, ни во мне самом не было света, а были только мрак и тишина, и в моей голове лишь продолжал настойчиво звучать голос, который снова и снова спрашивал, когда же я расскажу Лине о том, как я обанкротил «Синко Падрес». Каждый раз, когда я спускался в колодец, этот голос просыпался снова, и чем больше я копал, тем громче он становился.

Один-единственный вопрос, но я не мог найти на него ответа…

Когда вечером в пятницу я в очередной раз выбрался на поверхность, Пауло улыбнулся мне особенно широкой улыбкой и, показывая на канат, аккуратной бухтой лежавший у его ног, сказал:

– Trecientos.

В принципе, я догадался, что речь идет о числе, обозначающем глубину, но Пауло назвал его так быстро, что я не смог ничего разобрать. Покачав головой, я сказал:

– No comprendo[68].

Он снова улыбнулся.

– Три сто, – проговорил он, показывая мне для наглядности три пальца. – Три сто!

Это я понял. Получалось, что за прошедшую неделю я ушел вглубь почти на сотню футов.

По вечерам, вернувшись домой и поужинав, я гулял с Сэлом. Сначала мы ходили только по двору, потом – вдоль улицы на расстояние двух-трех домов и наконец стали обходить весь квартал. Появление сразу двух гринго в этой части Никарагуа, куда американцы попадали крайне редко, а если и попадали, то предпочитали держаться крупных населенных пунктов и дорог с твердым покрытием, стало для жителей Валья-Крусес чем-то вроде бесплатного цирка. Как бы там ни было, за нами постоянно ходила целая толпа зевак, среди которых, впрочем, большинство составляли дети. Должен сказать, что местных мальчишек влекло к Сэлу, словно магнитом, и это меня удивляло и восхищало. Поначалу, правда, они дичились, но довольно быстро преодолели робость и чувствовали себя на редкость свободно. Они заговаривали с Сэлом, а то и пытались повиснуть на нем, словно он был живым спортивным снарядом, так что порой нас спасало только вмешательство Изабеллы, которая с самым решительным видом разгоняла мальчишек. Если у них был мяч, они пинком направляли его Сэлу и терпеливо ждали, пока, держась рукой за мое плечо, он прицелится и вернет пас. Если у них было мороженое, они обязательно давали ему откусить кусочек. Если у них была игрушка, они предлагали ее Сэлу. Не знаю, в чем тут секрет, но я еще никогда не видел, чтобы кто-то до такой степени нравился детям. Как-то раз, вернувшись домой, я застал примечательную картину: Сэл сидел во дворе на перевернутом ведре и держал в руках самодельные барабанные палочки. Перед ним стояло второе ведро, на котором он отбивал ритм, а вокруг сидело на земле не меньше десятка мальчишек с кастрюлями, мисками и большими консервными банками. Каждый держал такие же палочки, как у Сэла, и старался в меру сил повторить то, что он выстукивал на своем ведре. Грохот, конечно, стоял ужасный, но это никого не смущало, в том числе и Лину, которая вышла из дома мне навстречу.

Я был потрясен. Я даже не знал, что Сэл умеет играть на ударной установке, но факт оставался фактом: он четко вел ритм и крутил в воздухе самодельные палочки как заправский перкуссионист. Но дело было, конечно, не в этом. Главное, я буквально видел, как рушится непрозрачная, темная стена, которой Сэл давным-давно отгородился от всех. Чем дольше он играл, тем шире становились улыбки мальчишек, а чем больше они улыбались, тем светлее становилось лицо Сэла, и вот уже вся компания заиграла дружно, как настоящий оркестр. Мелькали палочки, звенели и дребезжали на все лады ведра и кастрюли, сияли улыбки, а шире всех улыбался Сэл. Он расцветал, оживал буквально на глазах, и я, не удержавшись, вынул телефон и заснял двадцатисекундный ролик, который тут же отправил Колину. Через минуту он прислал мне эсэмэску, в которой написал: