Колодец с живой водой - Мартин Чарльз - Страница 94

Впрочем, это продолжалось недолго. Спустя несколько минут Лина вдруг вскочила и стала поспешно напяливать на себя мою «упряжь», знаками показывая Пауло, чтобы он опустил ее в колодец. Она была уже у сáмого бортика, когда я взял ее за плечо:

– Лина…

Никакой реакции.

– Лина!

Ничего.

– Лина?!!

Она обернулась.

– Пожалуйста… разреши мне…

Она крепко сжала зубы и покачала головой:

– Нет. Мой отец…

– Если он лежит там, внизу… вместе с твоей матерью, ты должна встретить их здесь, наверху. Не мы, а ты.

Это заставило ее задуматься. Постепенно мои слова дошли до ее затуманенного горем сознания, и она поняла, что я прав.

– Хорошо. – Лина кивнула и отступила в сторону. Я быстро снял с нее ремни, надел на себя и снова шагнул в пустоту.

Оказавшись внизу, я старался действовать очень осторожно, чтобы не повредить кости и не нарушить порядок, в котором они лежали. Осторожно, словно бывалый археолог, я освобождал кости из земли. Вскоре я обнаружил фалангу пальца, на которую было надето золотое обручальное кольцо. Оно было довольно большого размера, и я понял, что нашел отца Лины. Машинально вертя кольцо в руках, я вспомнил первый и единственный раз, когда я видел этого человека живым.

Казалось, это было целую жизнь назад, хотя с тех пор прошло чуть больше десяти лет. Тогда Маршалл Пикеринг в первый раз послал меня в Никарагуа, чтобы предложить «пятерым отцам» продать компанию. Я знал, что это предложение не вызовет у владельцев «Синко Падрес» особого восторга, и, не желая лезть на рожон, воспользовался услугами одного пронырливого адвоката, который уже некоторое время служил нашим посредником в различных щекотливых переговорах. Я помню, как сидел на веранде кафе напротив банка, где должна была состояться встреча с «отцами», и, укрывшись за стеклами темных очков, наблюдал за входом, так как хотел своими глазами увидеть реакцию основного акционера, фактически владельца компании. Я видел, как он вошел в банк, а через три минуты вышел. Именно тогда я рассмотрел его лучше всего. Он спускался по ступенькам – высокий, сильный человек в потрепанной соломенной шляпе, с загорелым, как у простого крестьянина, лицом – и почему-то сильно сутулился, словно нес на плечах всю тяжесть мира. Еще тогда я заметил, что у него большие загрубелые руки, явно привыкшие к тяжелой работе, а глаза окружены лучиками морщин, отчего казалось, будто он чему-то улыбается. Сейчас, правда, на его лице лежала печать глубокого страдания, но он все равно остановился на нижних ступеньках лестницы, чтобы поговорить с какой-то пожилой женщиной, и действительно улыбнулся, предварительно сняв шляпу и учтиво поклонившись. Следом за женщиной к нему подошел какой-то мужчина примерно его возраста, а за ним – супружеская пара. К тому моменту, когда Алехандро Сантьяго Мартинес добрался наконец до тротуара, он успел обстоятельно побеседовать или перекинуться словом как минимум с полудюжиной разных людей. Похоже, этот человек был из тех, с кем каждому хочется хотя бы поздороваться или обменяться рукопожатием. Помнится, я еще тогда подумал, что этот крестьянин или фермер, одетый в стоптанные башмаки, заплатанную рубашку и драные джинсы, пользуется куда бо́льшим уважением и авторитетом, чем мой босс, миллиардер Маршалл Пикеринг.

Бо́льшим, чем любой из нас.

Но сильнее всего меня поразило, что уважение, которое оказывали ему встреченные им люди, Алехандро Мартинес не купил за деньги, а заработал благодаря собственному труду и особенным качествам души.

И еще одна вещь пришла мне на ум, пока я следил за человеком, которого у меня были все основания считать своим потенциальным противником. Я никогда не сталкивался с ним лицом к лицу (даже в будущем такая встреча была маловероятна) и мало что знал о нем лично, и все же мне показалось, что его не просто уважают, а… любят, причем любят по-настоящему. Доказательством этому могли служить лица тех, с кем он только что разговаривал, и я подумал, что, похоже, знаю причину. Каждому из этих людей он дал что-то очень важное, и они благодарили его за это от всей души. Алехандро Мартинес уже шагал прочь, когда я наконец понял, что́ это было и что́ он дал всем этим людям… Ничего подобного ни я, ни Маршалл Пикеринг предложить им не могли. По большому счету, мы не имели о подобных вещах вообще никакого представления.

Алехандро Сантьяго Мартинес подарил своим соотечественникам надежду. И по сравнению с ним мы с Маршаллом Пикерингом были последними бедняками.

Не знаю, сколько я просидел на дне колодца и, не замечая слез, катившихся по моему лицу, вспоминал время, когда я работал на человека, который мнил себя великим только на том основании, что обладал состоянием в несколько миллиардов долларов, но на самом деле не был достоин чистить ботинки простому никарагуанскому фермеру, с чьей дочерью судьба свела меня десять лет спустя. Сейчас я был более чем уверен, что по сравнению с Алехандро Сантьяго Мартинесом мой бывший босс был ничтожеством, пигмеем, нет, крошечным ядовитым скорпионом, готовым ужалить каждого, кто превосходил его широтой души и величием помыслов. А в том, что отец Лины был щедро наделен этими и другими достойными уважения качествами, убедило меня поведение встреченных им на улице людей. Именно их реакция красноречивее всего свидетельствовала, каким незаурядным человеком был Алехандро Мартинес.

Незаурядным и… просто замечательным.

Наверное, мне надо было еще тогда подойти к нему прямо на улице и пожать его честную руку, но я упустил свой шанс, а потом стало уже поздно. Любопытно, что мой тогдашний босс Пикеринг никогда не вызывал у меня подобных чувств. Ни пожимать ему руку и ни восхищаться им мне не хотелось! Даже тогда, когда я еще питал надежду, что когда-нибудь мы с Амандой сможем быть вместе, я и папа Пикеринг были противниками, старавшимися подчинить один другого. И, похоже, он одержал верх, поскольку это я помог ему разорить, довести «Синко Падрес» до банкротства. Да, это сделал я, и никакие отговорки, никакие доводы не могли бы меня оправдать.

Но сейчас, в сыром мраке колодца, я встал и, сняв с головы фонарь, обратился к выступающим из глины костям с такими словами:

– Я… я хочу сказать вам обоим… и особенно вам, сэр, что, хотя я не повинен в том, что́ натворил ураган, все, что произошло до и после него, произошло из-за меня. Это я виноват, что ваша семья пережила столько горя и страданий. На вашем месте я бы очень разозлился, но… Нет, я не собираюсь оправдываться, я просто прошу у вас прощения за все, что мы… за все, что я сделал. За то, что я не был достаточно хорошим человеком… – Я немного помолчал, не зная, что́ еще можно сказать. – Вы можете гордиться вашей дочерью, сэр. Я много лет жил полуправдами, изворачивался и ловчил, я думал, что не говорить правду и не лгать – это одно и то же, но теперь я не уверен, что это действительно так. Каждый раз, когда я оказываюсь рядом с Линой, мне хочется оставаться с ней как можно дольше, но… она многого обо мне не знает, не знает, что́ я совершил и что руки мои в грязи. – Я посмотрел на свои покрытые глиной пальцы, в которых по-прежнему сжимал шахтерскую лампу. – И руки, и тело, и душа… – добавил я, качая головой. – Наверное, от этой грязи мне уже никогда не отмыться, но я хочу, чтобы вы знали: я сожалею о той боли, которую причинил вам всем… – Тут я поднял голову и, глядя туда, где во мраке едва угадывалось крошечное пятнышко света, добавил: – И которую еще причиню.

Говоря все это, я нисколько не кривил душой, я по-прежнему чувствовал себя грязным, но что-то во мне изменилось или, точнее, начало меняться. Не обращая внимания на слезы, которые продолжали стекать по моим щекам, я осторожно извлек из земли побуревшие от времени кости и со всем возможным почтением стал укладывать в ведро для земли, чтобы отправить наверх. Пока я занимался этой печальной работой, мне почему-то – непонятно почему – вспомнился случай из раннего детства. Мне тогда было лет шесть или даже пять. Однажды я возвращался домой с пляжа, где несколько часов катался на доске, на руках у меня блестели кристаллики соли, а волосы, выгоревшие и забитые песком, стояли дыбом. Чтобы срезать путь, я пошел через дюны не по протоптанной тропе, а напрямик, по жесткой траве. Первые несколько шагов я прошел вполне благополучно, но на четвертом или пятом шаге я вдруг почувствовал острую боль в ноге. От боли я закричал, да так громко, что мама выскочила из дома и бросилась ко мне.