Созвездие Стрельца - Берсенева Анна - Страница 13

А в общем, как ни называй, заканчивается это всегда разочарованием, и самое малое, если разочарованием. И зачем тогда вложено в нее стремление к тому, что приносит одно лишь горе?

Что Толя умеет все, Марина убедилась в первую же неделю, которую провела у него в Мамонтовке.

Его дом преображался на глазах.

– Ты в самом деле майор погранвойск? – смеясь спросила она, выйдя однажды утром на крыльцо. – Как ты умудрился такое построить? А я ничего и не слышала даже!

Крыльцо-то как раз и преобразилось, притом непонятно когда. Вчера до темноты сидели вдвоем на шатких ступеньках, которые раскачивались от их поцелуев, будто уцелевшие после кораблекрушения обломки. Спать легли поздней ночью, да и разве спать… Перед самым рассветом только уснули.

А утром Марина вышла из дому и обнаружила, что стоит на совершенно новом крыльце – деревянном, свежем, бело-золотистом, с резным козырьком и с крепкими до звона ступеньками.

– Я-то майор, – широко улыбаясь, ответил Толя. – Просто спишь ты крепко.

Он стоял у крыльца и любовался плодами труда своего и Марининым изумленным лицом. Потом засмеялся и объяснил:

– У меня все готовое в сарае лежало. Ступеньки, козырек, перила. Утром по-быстрому собрал. Никаких чудес.

Точно так же – быстро, ладно – он конопатил стены, прокладывая между бревнами пеньковые косички.

– Ловко плетешь, – заметила Марина, когда увидела его за этим занятием.

– Дочки у меня нету, – бросив на нее быстрый взгляд, сказал Толя. – А косички плести тренировка не нужна, за пять минут любой освоит. Сына тоже нету, – добавил он.

– Почему?

– Не сложилось. У жены проблемы были с этим делом.

– Поэтому вы разошлись?

– Может, и поэтому тоже. Но больше по безнадеге.

– По какой безнадеге? – не поняла она.

– Ну а как ты думаешь? – пожал плечами Толя. – Всю жизнь по медвежьим углам какая женщина выдержит? Я к ней, в принципе, без претензий. Уехала и уехала. Чего ради ей в глуши сидеть? Детей нет, перспектив никаких. Про теткину дачу тогда и помину не было.

Разговор этот был не из приятных, но Толину семейную ситуацию прояснил полностью. На душе у Марины стало легко, и она тоже уселась плести косички.

Толю разговор взволновал больше, чем ее. И хотя пеньковые косички он плел с прежней сноровкой, видно было, что делает это без первоначального воодушевления.

– Извини, – сказала Марина.

– За что?

Он усмехнулся невесело. Тревога плеснулась в его глазах темной волной.

– Не надо мне было об этом заговаривать.

– Да ладно, Марин! – Он махнул рукой и признался смущенно: – Ну, разволновался, да. Не знал же, как ты к этому всему отнесешься.

– К чему – ко всему? – спросила она.

Они сидели на двух табуретках посередине пустой комнаты, и бревенчатые стены, как в стихах, глядели на них с печалью.

– К неприкаянности моей, – ответил Толя.

– Разве ты в ней виноват?

– Женщинам без разницы, виноват или нет. Они на сам факт смотрят.

– Ты так хорошо знаешь женщин? – улыбнулась Марина.

Толя посмотрел удивленно, потом улыбнулся тоже.

– А правда! – сказал он. – Опыт у меня не так чтобы очень. В гарнизонах все или замужние, или девчонки малые, или… Ну, сама понимаешь. – И, помолчав, добавил: – Не было у меня такой, как ты, Маринушка.

Он встал и притянул Марину к себе. Сердце его билось быстро и тревожно, вздрагивали руки на ее плечах.

– Может, выпьем? – спросил он. – Для тебя такое вино есть – «ледяное» называется. Я и не знал, что такое бывает. Ничего я не знал… Не умею счастливым быть.

Она видела, чувствовала, что не справится он с волнением, которое вызвало у него их объяснение. Хорошо ей – жизнь с рождения течет ровно, даже слишком. А человеку, у которого долго было не так, мужчине, трудно объяснять свою жизнь, все ее несуразности и неудачи, и тем более трудно объяснять все это женщине, которая ему дорога.

«Я ему дорога».

Марина вдруг поняла это так ясно, так непреложно, что и у нее стремительно и неровно забилось сердце. В такт Толиному.

– Где же ты взял ледяное вино? – спросила она, постаравшись, чтобы слова прозвучали непринужденно.

Трудно было этого добиться: горло сжималось от волнения и счастья.

– А когда в Москву насчет пенсии ездил. – В Толином голосе Марина расслышала то же старание говорить непринужденно, что и у нее самой. – По центру шел – Малая Бронная называется улица, что ли? – вижу, магазин винный. Маленький совсем и такой, знаешь… Шикарный. Я и зашел, не видал же таких никогда. Ну и купил это ледяное. Для тебя…

– Толя! – Горло у Марины перехватило еще сильнее. – Ну разве можно в бутике вино покупать? Оно же там дорогое до неприличия! А разница с обычным если и есть, то кто ее заметит? Я точно не пойму, где айсвайн этот, где обычное белое.

– Поймешь…

У его губ был тонкий винный привкус, немного горечи, немного сладости…

– Неси свое ледяное! – задыхаясь после долгого поцелуя, сказала Марина. – Будем с тобой счастью учиться.

Бутылка айсвайна была уже открыта. Толя признался, что утром выпил с четверть, попробовал, что за вино такое, вдруг его и предлагать стыдно.

– Ну что ты! – улыбнулась Марина, взглянув на этикетку. – Это самый настоящий айсвайн, рейнский. Я читала, как его впервые сделали, в Средние века, кажется. Случайно, представляешь? Виноград ранними заморозками однажды схватило, вино из него делать было уже не положено, но весь урожай ведь погиб, жалко. Ну и сделали из мерзлых ягод, и вдруг вышло хорошо.

– Да, что не положено, то хорошо выходит, – усмехнулся Толя.

Айсвайн он пить не стал, – «нет уж, это для тебя, я и коньячком обойдусь!» – и Марина выпила оставшиеся три четверти бутылки одна. Все-таки настоящее рейнское ледяное вино отличалось от всякого другого, необъяснимой тонкости был у него вкус.

– У меня в голове сейчас знаешь что? – смеясь сказала она. – Серебряное облако. Нет, правда! Не веришь?

– Верю, – кивнул Толя.

От выпитого коньяка на его щеках вспыхнули алые пятна, но тревога ушла из глаз. И язык развязался, и исчезла извиняющаяся интонация, от которой у Марины сердце сжималось.

– Трудно мне здесь, Маринушка, – начал он. – Вроде и все хорошо, а не то, не то!..

– Что же не то?

Она допила айсвайн, поставила бокал рядом с собой. В глаза ей ударили лучи заходящего солнца – они с Толей сидели уже не в комнате, а на крыльце, на звонких ступеньках.

– Да всё. – Он плеснул себе еще коньяка, быстро выпил. – Кроме тебя, конечно. Но ты особое дело. А остальное… Вот вроде все хорошо, а в сердце, знаешь… Тянет что-то, ноет, вздохнуть не дает.

– У тебя сердце болит? – встревожилась Марина.

– Хорошая ты. – Он улыбнулся. – Простая, даже не скажешь, что москвичка. Нет, сердце у меня здоровое. Даже слишком.

– Здоровья слишком не бывает, – покачала головой она.

– Еще как бывает! Иной раз и хочешь, чтоб уже… Ну, неважно. – Он налил коньяка в ее пустой бокал. – Все равно словами не объснишь.

– Почему не объяснишь? – Марина пожала плечами. – Самому себе, без слов, объяснить ведь можно все. Значит, слова надо просто искать – и найдутся.

– Может, и так. Если есть для кого их искать, слова-то. Людей только раздражает, когда им про себя рассказываешь. Женщин особенно.

– Меня не раздражает, – возразила Марина. – Рассказывай, пожалуйста.

Трудно было назвать рассказом то, что слетало с его губ в следующий час. Слова не были бессвязны, но не служили для изложения историй из жизни или чего-либо подобного. Он говорил об одиночестве, которое больше, чем степь сама, да она и есть дикая степь Забайкалья, как в песне поется, ничего не переменилось, Маринушка, ничего, а душе в ней, в степи этой, деваться некуда, и к чему ж тогда простор такой, ведь гибель же, а не простор, поездом по Транссибу едешь-едешь, и час, и два, и пять, ни огонька не видно, то тайга, то степь эта проклятая, снеговая, а для чего оно?..