Созвездие Стрельца - Берсенева Анна - Страница 16

Марина вскрикнула, коленями сжала Толины бока и забилась в обхвате его рук. И он вздрагивал над нею, и что-то гудело в его груди, и рокотало, и клекотом вырывалось из горла.

Это происходило с ними одновременно, и замерли они одновременно. И одновременно же отпрянули друг от друга.

Марине казалось, что она теряет сознание. Что происходит с Толей, она не знала – видела боковым зрением только его силуэт, наполненный пульсирующей ослепительной плазмой.

Видеть эту пульсацию было больно для глаз. Марина перевела взгляд на потолок. Он был заново оштукатурен и побелен. По нему шли голубые волны света. Боль в глазах постепенно успокоилась. А легкость в теле усилилась – так, будто светлые эти волны пошли и по нему тоже.

– Скажи, как лекарство называется, – услышала Марина. – Через два часа привезу.

Она промолчала. Толя не повторил свою просьбу. Так молчали они еще несколько часов, пока Марина лежала в полудреме, а он готовил еду во дворе на мангале.

Потом он снова попросил сказать название лекарства, и она сказала: глупо было молчать, лежа в его постели после секса. Через два часа он действительно привез антибиотик, и Марина приняла лекарство на ночь.

«Не буду ничего загадывать, – подумала она. – В этом нет смысла. Я все равно не понимаю, что правильно делать в сложившейся ситуации».

Всю жизнь она это понимала. По пальцам могла пересчитать случаи, которые заставляли бы ее сомневаться в решениях. Из-за этого качества папа и считал, что Марина будет хорошим врачом, еще когда она в школе училась.

«И теперь пойму, – подумала она. – Через день. Или через неделю. Надо дождаться, ничего лучше все равно не придумать».

После визитов Марина попросила Сережу довезти ее до Краснопрудной. Летние одежки, выглаженные маминой помощницей Катей, вряд ли еще понадобятся в этом году, судя по прогнозу погоды, но забрать-то их надо.

Она зашла в осетинскую пекарню рядом с родительским домом, купила два горячих пирога, с мясом и с тыквой. Проголодалась за день, а их можно съесть сразу. И папа такие любит, разогреет потом.

Марина думала, что дома никого нет – мама в Махре, папа в такое время еще на работе, – но, войдя, почувствовала запах сигаретного дыма.

– Вот все равно ты много куришь, – сказала она, заглядывая в кабинет. – Обещал же, что не больше десяти в день!

– Откуда знаешь, что много?

Пепельница, стоящая перед ним на письменном столе, была почти пуста, но Марину было не провести.

– По концентрации дыма, – ответила она. – Пап, ну кого ты обманываешь? Себя, больше никого.

– Правда твоя.

Он улыбнулся коротко и невесело. Если бы Марина увидела такую улыбку впервые или у чужого человека, то решила бы, что либо настроение у этого человека плохое, либо натура мрачная. Но ни то ни другое к папе не относилось. Балагуром он не был, говорливостью не отличался, но Марина еще в детстве замечала, как непринужденно он может направлять общение многих людей, в том числе и застольную беседу, даже будучи уже под хмельком. А какое у него настроение, понять было невозможно, и все к этому привыкли. Он его не то чтобы скрывал, просто не показывал, и не в минуты какой-то особенной собранности, а вообще никогда.

Тогда же, в детстве, лет, наверное, в семь Марина, заметив это, спросила маму, что это означает – что папа скрытный, да?

– Нет, – ответила та. – Просто папа не считает правильным, чтобы его личные дела влияли на окружающих. А какое у человека настроение – только его личное дело, ни к кому больше это не относится.

– То есть папа сдержанный? – уточнила Марина.

Она была обстоятельна и считала правильным разбираться во всем досконально.

– Сдержанный, – подтвердила мама. И добавила: – Даже слишком.

Что значит «слишком», Марина тогда не поняла, но объяснений не потребовала. Обстоятельность ее заключалась также и в способности отделять то, в чем она может разобраться, от того, в чем разобраться пока не может. Это последнее она спокойно откладывала на будущее.

Например, когда мама повела ее в Театр юного зрителя на спектакль с красивым названием «Двое на качелях», Марина почувствовала в нем что-то такое смутное и тревожное, от чего ее и саму охватила тревога. Любая другая девочка семи лет решила бы, что спектакль плохой, Марина же сказала себе: «Наверное, я его просто не поняла, но пойму потом, когда стану постарше».

Рассудительная она была, в общем. Не очень, правда, понятно, в кого: родители, хотя и не были безалаберны или непредсказуемы, но не были и склонны так скрупулезно раскладывать все по полочкам, как это с самого детства делала их дочь.

– Давай пироги съедим, пока горячие, – сказала Марина. – Я после визитов ужас до чего голодная.

Мама приезжала из Махры раз в неделю, в свой присутственный день, и на неделю же готовила для папы обед. Вернее, не обед, а ужин – обедал он в офисе, куда ему доставляли еду из хорошего домашнего ресторана. Как раз завтра мама и должна приехать, так что дома, наверное, еды уже нет, и пироги придутся кстати.

Марина выложила их на два больших блюда, поставила на кухонный стол свои любимые, дедушкой когда-то сделанные керамические тарелки, включила чайник и позвала:

– Пап, ну иди же!

Сначала ели молча, потом он спросил:

– Ты мне все-таки скажи: что у тебя с твоим майором?

Марина в этот момент заваривала чай, стоя спиной к столу. И хорошо: папа не видел ее лица, и меньше была вероятность того, что он догадается, правду она говорит или врет. Не то чтобы она хотела ему соврать, просто сама не знала, в чем ее правда.

– У меня с ним ничего, – ответила Марина.

В общем-то ответила честно. Не видела ведь Толю уже месяц. С того утра, когда уехала из Мамонтовки, без разбора побросав в сумку свои вещи. Да, кстати, о вещах не забыть бы.

– Пусть чай заварится, а я пока одежду свою соберу, – сказала она.

Но когда папа хотел что бы то ни было для себя прояснить, от него было не отделаться.

– Ты погоди, погоди, – остановил ее он. – Ничего – это значит совсем ничего или только сейчас ничего?

– Сейчас, папа, – поняв, что уйти от разговора не удастся, ответила Марина. – Но я так говорю не потому, что сомневаюсь, как в будущем станет.

– А почему?

– Потому что я на будущее вообще теперь ничего не загадываю.

– Зря.

– Не зря. Я поняла, что это бессмысленно.

– Почему? – повторил он.

– Потому что жизнь стала непростая и непонятная. Видно, выросла я наконец, – невесело улыбнулась Марина. – В детстве все было ясно и стройно. Да и в юности тоже. Можно было думать о будущем. А теперь – нет.

– Ты это с ситуацией в стране связываешь, что ли? – спросил папа.

Тон у него был несколько удивленный. Оно и понятно: Марина всегда была очень самодостаточная и, видимо, поэтому мало интересовалась тем, что происходит в социуме. Правда, сейчас происходят, конечно, вещи из ряда вон выходящие и все встало с ног на голову, но все-таки папе наверняка кажется странным, что она вообще это заметила и уж тем более стала в связи с этим как-то перестраивать свое отношение к собственной жизни.

– Да нет. – Марина пожала плечами. – Ситуация в стране мне как раз вполне понятна: все летит в тартарары. Непонятно только, где остановится. А личная моя ситуация запуталась совершенно. И что же я стану на будущее загадывать?

– Ты не права.

Папа взял у нее из рук заварочный чайник, тоже керамический, расписанный яркими дедовыми цветами, и налил чаю себе и ей. Это было сделано вовремя: Марина разволновалась так, что вот-вот налила бы чай мимо чашки.

– В чем я не права? – спросила она.

– В том, что в момент неясности надо отказаться от мыслей о будущем.

– А что же надо, папа? – тихо проговорила Марина. – Что же делать, когда… Когда ты понимаешь, что всё – сплошной обман? Все, все, – повторила она, предупреждая его вопрос. – Все, на что я надеялась. Что чувствовала. И о чем думала – тоже. Если бы только чувства оказались обманными, я бы спокойно к этому отнеслась. Чувства – штука вообще неясная, с ними все может быть. Но и не только чувства, вот же в чем дело! Логика тоже. Оказалось, ни на чувства нельзя опираться, ни на разум – то и другое может обмануть. Но что же тогда? Никаких опор нет, получается? Я непонятно говорю! – спохватилась она.