Созвездие Стрельца - Берсенева Анна - Страница 32

Лес этот называли Малышковым. Он находился близко от Известий, и в него отпускали даже детей, не по одному, правда, а большой компанией. Белых грибов здесь обычно находили не много, но нынешняя осень в самом деле выдалась особенная: их было столько, что Марине пришлось не брать даже свои любимые красноголовые подосиновики, в большой корзине не хватало места.

Но три зонтика она все-таки положила сверху: это были особенные грибы. Когда Марине было семь лет и в Махру приехала девочка из Ленинграда, чья-то родственница, все известинские дети удивлялись, что она принимает зонтики за поганки и вообще понятия не имеет об их существовании. С тех пор Марина стала считать, что зонтики – это махринские грибы, и всегда их собирала. Тем более что и готовить их было легко: ни чистить, ни даже мыть не надо, только протереть салфеткой большие плоские шляпки и обжарить с двух сторон на сковородке. В отличие от белых, которые требовали долгой возни, зонтики готовились ровно пять минут. Марина собиралась ими наскоро пообедать, а уж потом заняться остальными грибами.

Подходя к даче, она увидела еще издалека, что за общим, вкопанным в землю под березами столом кто-то сидит. Старушки-соседки едва ли приехали бы на выходные, они всегда перебирались в город раз и навсегда, то есть до следующего лета. На Иру-художницу или на массивного Дугина сидящий за столом человек похож не был.

Это не вызвало у Марины тревоги. Никаких тревог, страхов и даже беспокойства в Махре быть не могло.

Когда в августе девяносто восьмого года случился дефолт, обитатели Известий, узнав о нем по радио, только плечами пожали. Власть махринского пространства, не то чтобы сонного, но очень странного, была сильна, и никому из живущих здесь не верилось, что где бы то ни было могут происходить события, способные изменить их жизнь. Самое удивительное, что и мужчины, которые на даче не жили, а лишь навещали свои семьи по выходным, впадали в такое же зачарованное состояние сразу, как только оказывались здесь. Даже папа, у которого в девяносто восьмом году встали заводы, сказал Марине, что с ним здесь происходило тогда то же самое.

Она подошла к дому. Сидящий за столом обернулся, вскочил. Это был Толя.

– Зачем ты приехал? – спросила Марина.

– Здравствуй, Маринушка, – сказал он.

От этого «Маринушка» ее передернуло. Она смотрела на него и ждала, чтобы он ушел.

Она не чувствует к нему ничего, это ей теперь совершенно понятно; Махра прояснила и это.

– Мне Аленка сказала, ты на дачу поехала, – не дождавшись от нее ответа, сказал он. – Объяснила, куда.

– Я не спрашиваю, кто и что тебе объяснил. Зачем ты приехал?

Видимо, Толя понял, что бессмысленно делать вид, будто ничего разительного между ними не произошло.

– Не могу я без тебя, – сказал он. – Люблю тебя. Так люблю, что ночами вою. Чисто волк, хочешь верь, хочешь нет.

– Не хочу, – сказала она. – Ни верить, ни видеть. Не хочу о тебе знать.

Она подняла корзину, которую зачем-то поставила на землю, и пошла дальше к крыльцу. Толя качнулся было к ней – может, помочь хотел, – но Марина прошла мимо.

– Не буду без тебя жить, – услышала она, поднимаясь на крыльцо. – Веришь или нет, а не буду.

Марина вошла в комнату, поставила корзину на стол.

«Хотела на улице чистить, – подумала она. – Солнце, паутинки летят. Теперь придется дома».

Она даже ладонью по столу хлопнула, так ее это рассердило. Но только это – что грибы не удастся почистить на улице. Равнодушие же к Толиному приезду, к нему вообще было таким полным, таким непреложным, что не оставляло разуму места для сомнений.

Даже на веранду выйти невозможно. Веранда застекленная, он обойдет дом и будет маячить перед глазами.

Марина расстелила на столе клеенку и стала разбирать грибы. Они были маленькие, крепкие, червивых не было совсем, поэтому она только соринки с них счищала и отделяла ножки от шляпок. Никогда не понимала, почему считается, что вязание спицами, вышивание крестиком и другие монотонные занятия успокаивают нервы. Но возня с грибами ее успокоила.

«Да, а зонтики!» – вспомнила она.

Пришлось все-таки выйти на веранду, к плитке, чтобы их поджарить.

Толина фигура в самом деле виднелась неподалеку. И занавески не задернешь: мама сняла их и увезла в город стирать.

Марина вынесла почищенные грибы к уличному крану, вымыла их. Толя не подходил к ней, но и не уходил – стоял поодаль воплощенной укоризной.

«Да какой укоризной-то?! – Она рассердилась, что такое слово вообще пришло ей в голову. – Это я его укорять должна!»

Но и укорять его не хотелось. Она даже знала, когда появилось это равнодушие к нему – когда она вышла рано утром из его дома к первой электричке.

В то утро она старалась ступать тихо, потому что не хотелось объяснений. Ей самой все ясно, а объяснять взрослому человеку то, чего он сам не понимает, а главное, понимать не хочет… Это пустая трата времени, и она этого делать не будет. Марина надеялась, Толя не услышит, как она выходит, но он услышал или увидел – и догнал ее, когда она уже открывала калитку. Она вспомнила безумие в его глазах и то, как летел ей в лицо его кулак и с каким грохотом, кроша доски, ударил в забор. Только потому в забор, что она успела отшатнуться…

«Как я могла сомневаться, в чем? – отчетливо, будто написанное пером или даже вырубленное топором, проступило сейчас в ее сознании. – Я никогда не буду с ним жить после этого. И не стану считать его отцом своего ребенка только из-за того, что я с ним переспала. Это будет мой ребенок. Только мой».

От ясности, которая пришла к ней в виде простых этих слов, Марина повеселела. Грибы варились в большой кастрюле, она снимала пену, раздумывала, что бы из них приготовить… Будущее наконец представлялось ей определенным.

Вырвется из унылого круга, в который непонятно почему попала. Родит. Будет всеми любимый, счастливый ребенок. О чем было переживать?

Возня с грибами заняла ее надолго. Возможно, Толя еще бродил рядом с домом или стоял под соснами, но она уже не видела его в сгустившейся темноте. А то, что он видит ее на ярко освещенной веранде, стало ей безразлично.

Когда грибы уже были поджарены и разложены по банкам – папа любил белые, и Марина собиралась отвезти их ему в город, – она вспомнила, что хотела вынести очистки на улицу и разбросать под соснами. В детстве всегда так делала с надеждой: а вдруг на следующий год прямо возле дома белые грибы вырастут? Не вырастали, конечно, но выбрасывать в мусорное ведро очистки, пахнущие лесом, и сейчас было жалко.

Марина взяла пакет, в который их сложила, и вышла на улицу. В дверях она помедлила – на тот случай, если Толя еще не уехал.

Ей не нужны разговоры с ним. Стоит ей подумать об этом, как встают перед глазами щепки, разлетающиеся от проломленного забора, и треск от них она слышит как наяву.

Не треск, но какое-то потрескивание Марина расслышала и сейчас. Оно доносилось с поляны, и что это такое, было непонятно.

Она спустилась с крыльца и, все ускоряя шаг, направилась к соснам, которые хороводом окружали дом.

Ничего особенного, неожиданного под соснами как будто не было. Но ощущение тревоги не оставляло ее. Марина знала это состояние, оно возникало несколько раз, когда она понимала, что пришедший к ней на прием человек болен совсем не тем, от чего его до сих пор лечили. И ни разу не бывало, чтобы эта тревога оказалась ложной. И болезнь в таком своем тревожном состоянии она всегда распознавала точно.

Марина оглянулась, чувствуя, как дрожит в животе холодок. Никого не было вокруг. Фонарь на аллее не горел, поляна перед пятой дачей освещалась только светом, падающим из окон, а здесь, в двадцати шагах от веранды, стояла уже полная темнота.

Вдруг справа что-то сверкнуло, и луна показалась над вершинами сосен. Давно уже Марине не приходилось видеть, как восходит на небо луна, да еще такая – огромная, оранжевая, тяжелая.

Потрескивание раздалось снова. Потом что-то ухнуло, будто упало сверху. Марина повернулась на этот звук, закинула голову…