Книга разлук. Книга очарований - Сологуб Федор Кузьмич "Тетерников" - Страница 4

Шаня обиделась и угомонилась.

– Мои слова не нравятся, так нечего со мной и говорить. Известно, я невоспитанная, ну так иди к барышням.

Шанины губы дрогнули и на глазах заблестели слезинки. Женя почувствовал раскаяние.

– Шанечка, дорогая, – закричал он, бросаясь к ней, – не сердись: я – грубый, а ты – божественная, добрая.

Шаня и Женя забрались в самый дальний угол сада. Из-за изгороди видны были поля и вдали лес. Шаня прислонилась грудью к невысокому забору, счастливо вздохнула и тихонько промолвила:

– Как красиво!

Женя принял усиленно равнодушный вид.

– Ну, – сказал он, – это веселит тебя потому, что ты еще мало что видела. Вот если бы ты побывала за границей, – так там есть местечки, в Швейцарии, например, на Рейне. Я во всех этих местах был, и в Италии, и во Франции, словом, везде.

– А в Америке был? – спросила Шаня.

– Нет, еще не был.

– Ну, значит, не везде был.

– Ну, кто же ездит в Америку! А ты была в Москве?

– Нет, меня никуда не возили, – я только в Рубани была, а дальше и не бывала.

– Что Рубань! Только слава, что губернский город, – городишка самый захолустный. Ты, значит, ничего хорошего не видела.

Шаня завистливо вздохнула.

– Когда я буду большая, – сказала она, – я везде, везде выезжу, – во всех городах побываю.

– Во всех городах нельзя побывать, – важно сказал Женя, – их очень много.

– Что ж, что много! А вы отчего нынче никуда не уехали?

– Ну, мы порастрясли денежки, – досадливо сказал Женя, – мой папа умеет это делать. А заграница кусается. Вот здесь и киснули все лето.

– И ты жалеешь? – кокетливо спросила Шаня.

– Зато я с тобой, Шанечка, познакомился.

– Но ведь это не так интересно, как заграница!

– Милая Шанечка, ведь ты знаешь, что я тебя люблю.

– Ты сам-то давно ли это знаешь?

– Да ведь мы еще недавно знакомы, Шанечка.

– А ведь признайся, ты бы так и не догадался, что ты меня любишь, если б я сама тебя не навела на эту мысль?

– Ну, да, вот еще!

– Нет, признайся, ведь так?

– Конечно, – важно сказал Женя, – вы, женщины, больше нас понимаете в делах любви, – это ваша специальность.

Сегодня Самсоновы обедали позже обыкновенного: Шанин отец только что вернулся из своей поездки в уезд. Он был не в духе. Шанька боязливо посматривала на него и старалась за обедом не обратить на себя его внимания. Но суровая фигура отца притягивала к себе Шанины взоры.

Полувосточный склад лица обличает в нем не чисто русскую кровь. Черные, густые и невьющиеся волосы начинают седеть. Черные глаза с желтыми белками мрачно блестят. Невысокий и узкий лоб, изборожденный глубокими прямыми морщинами, сжат у висков. Загорелое лицо имеет красновато-желтый оттенок. Плотный стан слегка сутуловат. От лица Шаня переводит глаза на мать: это – черноволосая и черноглазая женщина южнорусского типа, лет тридцати, еще совсем молодая на вид и красивая, – Шаня похожа больше на мать, чем на отца.

Марья Николаевна предчувствовала, что Шане достанется от отца, и была недовольна: хоть она и сама иногда колотит Шаньку, но не любит, чтоб отец это делал. А отец угрюмо молчал… Наконец он пристально посмотрел на Шаню. Она зарделась под его взорами. Отец угрюмо спросил:

– Ну, что, перевели?

– Оставили, – робко ответила Шаня.

– Хорошее дело! Что ж, у меня шальные деньги за тебя платить? Вот как возьму веник…

– Вы только и знаете, – шепнула Шаня, ярко краснея.

Она знала, что отец может исколотить ее до полусмерти, – но в ней сидит злобный дьяволенок, который подсказывает ей дерзкие ответы. Ей страшно, – но дерзкие слова словно сами срываются с языка.

– Молчи, пока… – внушительно и грозно говорит отец.

А мать смотрит на нее с упреком и делает ей, незаметно для отца, знаки, чтобы она молчала. Но Шаня не унимается и ворчит:

– Никто так не обращается… Я – большая.

– А вот поговори у меня. Зачем сапоги в глине?

– Не успела снять, – сейчас только пришла.

– А где была до этаких пор?

– Известно, где, – в гимназии. Где ж мне быть!

– Врешь, негодная! – крикнул отец. – Говори сейчас, где шлялась!

– Что ж, дома все сидеть, что ли! Уж и по улице нельзя пройти, и в саду нельзя погулять.

– Погруби еще! – грозил отец, и суровое лицо его бледнело.

– Чего мне грубить, – я дело говорю.

– Ну, чего отцу огрызаешься! – вступилась мать.

– Вовсе я не огрызаюсь. И вы еще на меня нападаете, чтой-то такое!

– Вот огрызок-то анафемский! – негодовала мать. – Ты ей слово, она тебе десять.

– Знаю, матушка, – заговорил отец, – ты все еще с мальчишкой Хмаровым хороводишься. Не пара он тебе. Форсу у них только много, а сами гольтепа такая… Вот они у меня в лавке товару набрали на столько, чего и все-то они сами не стоят, а платить не платят.

– Не украдут ваших денег! – запальчиво крикнула Шанька.

– Зачем красть! – с презрительной усмешкой возразил отец, – не отдадут – и вся недолга. Вот слышно, переведут их отсюда, – уедет из Сарыни, а там судись с ними.

– Вы обо всех по себе судите, так и думаете, что все обманывают.

– Что такое? – закричал отец, багровея. – Ах ты, мразь ты этакая, кому ты говоришь! Да я тебе голову оторву. Пошла вон из-за стола!

– Чтой-то, и поесть не дадут, – захныкала Шаня.

– Вот я тебя накормлю ужо березовой кашей. Вон, вон пошла!

– Да дай ты ребенку поесть, – сказала Марья Николаевна. – Успеешь еще накуражиться.

– Вон! – бешено закричал отец и стукнул кулаком по столу.

Посуда задребезжала. Шаня выскочила из-за стола побледневшая и испуганная, уронила стул, метнулась было к матери, но, увидев, что отец тяжело подымается со стула, тихонько взвизгнула и бросилась к двери.

– Куда? – остановил ее отец свирепым криком. – В угол! На колени!

Шаня, дрожа, повиновалась. С расширенными от испуга глазами сунулась она в угол, неловко выдвинупа из угла тяжелый стул, быстро опустилась на колени и уткнулась в угол побледневшим лицом. Отец опять сел.

«Изобьет! Нет, авось, не будет бить!» – боязливо соображала Шаня и чутко прислушивалась к тому, что делалось за ее спиной, – а сердце ее до боли сильно стучало в груди. Отец и мать молча кончали обед. Шаня чувствовала на своей спине сочувственные взгляды служанки, приносившей и уносившей кушанье, – и ей было стыдно стоять здесь и ждать, – чего? прощенья? расправы? Чем ближе подходил обед к концу, как слышала это Шаня по стуку ножей и посуды, тем боязливее и трепетнее замирало ее сердце. Ей вдруг вспомнилось, как мать перед обедом, когда они ждали отца, сказала ей: «Иссечет он тебя, как кошку за сметану». Эти слова настойчиво повторялись в ее мыслях. Нетерпеливый, расслабляющий страх пробегал холодной дрожью по всему ее телу.

Обед кончался. Отец молча подошел к Шане, тяжело ступая по паркету грубыми сапогами, и ухватил Шаню за ее толстую, круто сплетенную косу. Шаня отчаянно взвизгнула, откинулась назад, подняла было руки к голове и забилась беспомощно у ног отца, который тащил ее по полу.

– Да что ты, Степан Петрович! – закричала мать, бросаясь к мужу и отымая от него девочку, – побойся Бога, что ты делаешь с девочкой!

– Прочь! – бешено крикнул Самсонов, отталкивая жену.

Сильная и цепкая, она не поддалась. Толкаясь и осыпая друг друга ударами, возились они над Шаней, которая ползала по полу на коленях: коса ее была в руке отца, и она подавалась головой туда, куда тянул отец. Наконец, почувствовав, что отец держит ее слабее, она схватилась обеими руками за его руку, в которой была зажата ее коса. Он сильно тряхнул рукой, выпустив Шанины волосы, – Шаня отлетела по полу в сторону, ударилась об стул, быстро вскочила и убежала к себе. За нею неслись неистовые крики отца и матери. Марья Николаевна, обозлясь за Шаню на мужа, страстными криками изливала все, что накипело в ней злобы против него.