Принцесса Ватикана. Роман о Лукреции Борджиа - Гортнер Кристофер Уильям - Страница 33

Джоффре, в небесно-голубой котте и щегольской шапочке, поднимался на цыпочки, стараясь выглядеть старше своих лет. Его кудрявые волосы ниспадали на узкие плечи. Драгоценности из сокровищницы Ватикана украшали его руки и грудь. Мне он казался обаятельным – хорошенький мальчик, который вырастет в привлекательного мужчину, – но послам он, вероятно, представлялся совсем ребенком, что не ускользнуло от взгляда моего отца.

– Он сильнее, чем кажется. – С этими словами он так хлопнул Джоффре по спине, что мой бедный брат чуть не слетел с возвышения.

За столом мы оказались рядом. Мне поручили присматривать за Джоффре и не давать ему пить много вина, но это оказалось невозможным: слишком много графинов циркулировало вокруг стола. От выпитого его веснушчатое лицо раскраснелось.

– Ты думаешь, Санча будет любить меня так же сильно, как ты любишь Джованни? – прошептал он, повернувшись ко мне.

В удивлении я искала подходящий ответ; с возвышения, на котором сидели также Чезаре и послы, раздался громкий смех папочки. Он отошел после своего приступа и излучал доброжелательство, хотя и был вынужден оставить Джулию дуться в палаццо Санта-Мария: сейчас была одна из тех оказий, когда ему приходилось блюсти правило, запрещающее священникам делить стол с женщинами.

– Да, – мимолетно улыбнулась я. – Какая жена не любит своего мужа?

Джоффре расцвел, а я почувствовала угрызения совести. Мои слова были такими же фальшивыми, как и его родословная. Но он казался искренне довольным и даже вытащил из своей котты что-то завернутое в черный атлас.

– Мне прислала это Санча. Красивая, правда?

Я увидела миниатюрный портрет молодой женщины в платье изумрудного цвета. Она сидела перед аркой, за которой открывался вид на знаменитый Неаполитанский залив. Мастерство живописца было явно не на уровне римской школы, но изображение притягивало за счет приятности самого лица. В обрамлении темных волос ярче светились пронзительные серо-зеленые глаза; сильные скулы и полные губы придавали ей дерзновенный вид. Если художник, написавший Санчу Арагонскую, ничего не приукрасил, то можно было сказать, что она хотя и не красавица, но от природы наделена удивительным обаянием и принадлежит к тем редким женщинам, которые производят впечатление более сильное, чем обладательницы безупречных черт.

– Очень милая.

Возвращая миниатюру Джоффре, я с удивлением ощутила укол зависти. Возможно, я не солгала. Возможно, Санча будет его любить и они станут одной из тех удачливых пар, что находят в брачном союзе счастье. Хотя едва ли… Как же мало иллюзий у меня осталось! В другом конце зала сидел мой муж – во взятой напрокат одежде, с бледным лицом, ибо страхи его оказались небеспочвенны. Наш союз с Неаполем и в самом деле ставил его в немыслимое положение, ему приходилось разрываться между преданностью моему отцу и Милану.

Я вздохнула. Любовь не для меня, мне нужно выполнять свою задачу.

Понять, на чью сторону он в конечном счете склонится.

Джоффре уехал в Неаполь после Страстной недели. Ему и Джованни Сфорца была предоставлена честь нести золотой кувшин, в котором мой отец совершал омовение рук на Пальмовое воскресенье[39]. Еще мы побывали на представлении страстей Господних в Колизее, где благородные семьи превзошли самих себя, воссоздавая муки Спасителя: били барабаны и звенели кимвалы, имитируя грозу на Голгофе, а несчастный актер, изображающий Христа, висел на кресте, привязанный веревками.

Но вот Джоффре отправился в путь в сопровождении папочкиного родственника, проверенного кардинала Франческо Борджиа. Едва мы с ним простились, как в ворота палаццо Санта-Мария постучала Ваноцца. К огорчению Адрианы, Ваноцца заявила, что будет готовить меня к отъезду, обосновалась в одной из свободных комнат и принялась командовать. Я подозревала, что тут не обошлось без вмешательства папочки. Теперь, когда он принял трудное решение отпустить меня в Пезаро, ему хотелось упредить еще одну свару за верховенство между Адрианой и Джулией. Хотя моя мать и не присутствовала у меня на свадьбе, теперь она железной рукой управляла упаковкой моего приданого, отсеивая все, что ей казалось лишним.

– Не понимаю, зачем брать вещи, которые ей не нужны или которые она может купить позднее, – ответила Ваноцца на возражение Адрианы. – Двадцать пар туфель – зачем, если хватит и десяти?

Втайне я радовалась ее присутствию. Я не любила Ваноццу, но было приятно видеть, как она расхаживает здесь в сопровождении горничных, в особенности еще и потому, что Джулия по возможности ее избегала. Когда они встречались за обедом или сталкивались на лестнице, Ваноцца с отвращением отворачивалась, что бесконечно терзало ла Фарнезе. Само собой, Джулии было что сказать моему отцу за закрытыми дверями по поводу вмешательства матери. Но я и не подозревала, сколько этого накопилось, пока Ваноцца как-то утром не ворвалась в мою комнату, когда я совершала туалет.

– Это возмутительно! – Ее голос гулко отдавался от крашеных стен. – Ты должна сказать отцу, чтобы он ни при каких обстоятельствах не позволял этой шлюхе ехать с тобой.

Пантализея и Мурилла замерли у моей ванны с мыльными губками в руках. Остерегающе посмотрев на Пантализею, я погрузилась в пенистую воду, чтобы скрыть от матери свою грудь. Мать подошла ко мне, и я вдруг почувствовала себя как олененок на полянке, увидевший приближение хищника.

– Встань! – велела Ваноцца. – Дай-ка я посмотрю на тебя.

Мои женщины сжались. Ваноцца щелкнула пальцами, и они разбежались. Я хотела было глубже уйти под воду, но мне пришлось остановиться, потому что она сказала:

– Если ты не встанешь сама, я вытащу тебя за волосы.

Уперев руки в бока, она подошла к ванне, на краю которой висела простыня. Одного взгляда на эти грубые, покрасневшие пальцы – они срывали не только виноградные грозди, но и сворачивали головы бессчетному числу кур – для меня было достаточно, чтобы увериться: она сделает именно так, как говорит. Душистая вода ручьями стекала с меня, обнажая мои груди с розовыми сосками, которые так болели в последнее время, что я поймала себя на том, что начала ласкать их в одиночестве моей спальни, лилась с живота на бедра, оставляя блестящие капельки на моем лобке, тоже сгоравшем от желания, которое облегчалось только полуночными касаниями моих пальцев.

Мать оглядела меня с головы до ног:

– Когда у тебя начались месячные?

Я помедлила, но, поняв, что уклончивые ответы не удовлетворят ее, созналась:

– Восемь месяцев назад.

– Так давно? – Она фыркнула. – И никто ничего не заметил? Так-так. Ты унаследовала от меня больше, чем я думала. – Она взяла со столика поблизости полотенце из стопки и кинула мне. Лед нашей встречи проник мне под кожу, когда она добавила: – Вечно это скрывать не получится. Родриго может отправить тебя в Пезаро, исходя из лучших побуждений, но, когда ты окажешься там, во власти мужа, Джованни получит все права поступать с тобой так, как сочтет нужным.

Я вскинула голову:

– Не получит. Папочка вставил в брачный договор статью, согласно которой…

– Я знаю, что там сказано. Вся Италия знает. Люди смеются и над договором, и над Джованни, который согласился. Но все же он мужчина, а мужчины умеют добиваться своего, когда у них бурлит кровь. Ты будешь вдали от Рима, от отца, от братьев – от всех, кто может тебя защитить. И что ты сделаешь? Что – эта твоя женщина и карлица запрут дверь? Один пинок – и они лягут рядом с тобой, задрав ноги. Он возьмет всех вас трех, если захочет.

Ее жестокие слова напомнили мне виденную сцену с участием троих, и я плотнее завернулась в полотенце.

– Он… он не такой. Джованни никогда не стал бы меня принуждать.

– Да? Так ты, видать, уже вкусила его, если знаешь, что он будет делать, а чего не будет? – Она уставилась на меня. Улыбка, наконец появившаяся на ее лице, была безжалостной. – Не стоит ли за этим кто-то другой? Сама ли ты хочешь, чтобы отец отправил с тобой в Пезаро эту шлюху?