Принцесса Ватикана. Роман о Лукреции Борджиа - Гортнер Кристофер Уильям - Страница 60

– Сейчас? – Я ощутила холодок тревоги.

– А почему нет? Мы можем поужинать вместе у меня. – Он убрал руку. – Слуги принесут сыр, хлеб и окорок. И вино – я привез отцу лучшее вино из Хереса.

Что-то меня настораживало. Мой брат изменился. Теперь это был блудный сын, нуждавшийся в защите нашего отца. Исчез тот брат, которого я знала: особенный мальчик, затмевавший Чезаре, самоуверенный мужчина, который вывез меня с пьяццы в тот день, когда на Святой престол избрали папочку, и который на куски изрубил наемника перед палаццо Адрианы. Я слышала, что война может менять человека. Неужели она изменила Хуана? Мне такое представлялось маловероятным, но я вдруг почувствовала, что отказать ему было бы жестоко. Изменился он или нет, но он уже никогда не будет прежним. Он не может исправить свои ошибки, а провести с ним пару часов – что ж, неужели сестра откажет брату в такой малости?

И все же я колебалась, пытаясь одолеть тревогу.

– Я уже сказала – сейчас поздно. Мои дамы будут беспокоиться.

– Тогда не будем ужинать. Зайди только посмотреть образцы. Это быстро.

Умоляющая нотка в его голосе, вероятно, появилась ненамеренно, но, когда я взглянула на ужасный шрам, вечное напоминание о его внешней и внутренней ущербности, что-то шевельнулось во мне. Никогда прежде я не испытывала к нему таких чувств.

Это была жалость. Я жалела его. Хуану не позволили потерпеть поражение или одержать победу на его собственных условиях. И все его неудачи коренились в том, что на него возлагались слишком большие надежды. В отличие от Чезаре, он получил не кардинальскую шапку, а лишь непостижимую отцовскую веру в то, что не может ошибиться.

– Хорошо. Но только чтобы посмотреть образцы. Я не могу больше задерживаться.

– Понимаю.

Он по-братски взял меня за руку, чего никогда не делал раньше, и повел по задней лестнице выше апартаментов папочки, где располагались и покои Чезаре. На стенных скобах висели светильники, открытые балки на потолке почернели от их чада, потому что крыша здесь была низкой. Остановившись перед дверью, Хуан принялся шарить в кармане дублета.

– Ты закрываешь дверь? – удивленно спросила я.

– У меня тут образцы и другие вещи из Кастилии, а также мои доспехи и оружие.

Он вставил ключ в скважину. Я хотела заметить, что он ведь, наверное, не боится воров в собственном дворце нашего отца, но тут дверь в большую комнату распахнулась.

Здесь пахло грязным бельем и нечистыми ночными вазами, жженым воском и углями из очага. На полу валялась одежда: в глаза бросались то помятые рейтузы, то непарные сапоги в грязи, то разные связанные рукава. На стульях висели плащи. Я не смогла сдержать улыбку. Еще ребенком Хуан вел себя так, словно его вещи сами должны раскладываться по местам, – он никогда не поднимал то, что упало. Если мать упрекала его за неряшливость, он неизменно отвечал: «А для чего тогда слуги?» Но сюда он явно не впускал слуг уже несколько дней. Неужели настолько стыдился своей внешности, что не хотел показываться даже им?

Однако само помещение выглядело роскошно: кровать с пологом на четырех столбиках была украшена помятым красновато-коричневым парчовым покрывалом, фреска во всю стену изображала причудливый ландшафт с деревьями, клонимыми ветром, темно-оранжевыми небесами и призрачным городом. Я подошла поближе, чтобы рассмотреть фреску, и тут услышала слова Хуана:

– Образцы у меня в передней.

Оказывается, он провел меня через заднюю дверь, поэтому я и не видела стражников. Меня снова потянуло улыбнуться: черные лестницы, задние двери! Хуан и в самом деле изменился.

Потом я замерла, разглядывая стенную роспись. Она изображала пустыню с похожим на мираж белесым городом на горизонте, в котором возвышались минареты и сгибались под ветром тенистые пальмы. Я медленно повернулась, увидела у кровати груду вещей и подошла. Странного вида жаровня с остроконечной крышкой не в римском стиле, лоскутная кожаная подушка, расшитая полумесяцами. Я видела такую в доме матери, когда появился турецкий заложник папы Иннокентия, убежавший от своего брата-султана. Он привез множество подарков, и папочка похитил один для Ваноццы.

Джем. Я попала в комнату убитого турка.

Меня охватил ужас. А вместе с ним пришло понимание.

За моей спиной открылась дверь и раздался голос Джованни:

– Я ведь говорил тебе, что ты еще пожалеешь.

Он закрыл дверь и повернул ключ в скважине. На его губах застыла вымученная улыбка. Все мои нервы затрепетали в знак протеста. Пришлось ухватиться за столбик кровати, чтобы устоять на ногах. Я смотрела, как он идет по комнате, а мой ум был еще не в силах осознать невозможное: он здесь. Этого не могло быть. Он же уехал из Рима. У меня, вероятно, видения.

– Что… почему вы здесь? – Несмотря на мои усилия сохранять самообладание, голос выдавал меня с головой. – Мне говорили, что вы уехали в Пезаро.

– Уехал. – Он шагнул ко мне и взялся за шнуровку на гульфике. – Ты все еще моя жена. Я тебе писал в той бумажке, что, когда я позову, ты придешь – по своей воле или нет.

Я бросила отчаянный взгляд через плечо на дверь, за которой исчез Хуан.

– Здесь со мной Хуан. Он в соседней комнате. Я закричу, если вы…

– Кричи! – Джованни снял гульфик.

Я пятилась, пока не уперлась в кровать. Отступать дальше было некуда. Я снова взглянула на другую дверь, но он, вероятно, догадался о моих намерениях, поскольку второй рукой выхватил кинжал.

– Будешь сопротивляться, – выдохнул он, – будешь делать что-нибудь, кроме того, что приказываю я, и у тебя появится такой же шрам, как у твоего брата, – на лице и на всех других местах, по которым я пройдусь кинжалом.

Глаза у него были тусклые, как камни, – свирепые, немигающие. Бесчувственные. Я видела такой взгляд прежде – в ту ночь в Пезаро, когда он пришел ко мне. Тогда я была так же парализована страхом и не могла сопротивляться. Я не была готова. Но теперь обстоятельства изменились. Он, вероятно, вернулся, как беглец, проник в город и Ватикан тайно. Папочка убьет его за это. Если он хоть пальцем притронется ко мне, ему не уйти из Рима живым.

Я проглотила металлический привкус страха и сказала:

– Санча была права. Вы животное.

Он бросился на меня, прижал руку к моему рту и заглушил мой крик, а другая его рука взметнулась вверх. От прикосновения клинка к моей коже меня пронзило ледяным ужасом.

Я изо всех сил впилась зубами в его ладонь, ощутила привкус его крови. Навалившееся на меня тело отпрянуло. Но он не выпустил меня – резким движением прижал к кровати, надавил рукоятью кинжала мне на горло. Я стала задыхаться. Да он убьет меня! Раскромсает ножом, и я умру здесь, в комнате Джема. Когда Хуан вернется, я буду лежать мертвая, в луже крови, с выпущенными кишками.

– Не вынуждай меня! – прорычал Джованни. – Не заставляй уродовать твое хорошенькое лживое личико. Ведь я сделаю это. Я раскромсаю тебя на части, как весеннего бычка.

Он еще сильнее надавил на рукоятку. Кровь застучала у меня в висках, моим легким требовался воздух. Комната и все остальное потемнело перед глазами, наступило страшное затмение, в котором я видела только его искаженное лицо, слышала только его голос, чувствовала, как его другая рука хватает и дергает меня, задирая мои юбки.

– Раздвинь ноги! Сейчас! Я знаю: ты умеешь. Ты уже делала это. Для твоего братца Чезаре, твоего отца и еще бог знает для кого. Исполняй, что тебе говорят!

Я, задыхаясь, втягивала воздух носом, а его пальцы вонзались в меня, острые, словно осколки.

– Сухая, как песок, – прорычал он.

Он ухватил меня за корсаж, развернул и бросил на кровать. Я изо всех сил старалась не потерять сознание. Горло у меня словно было смято, и я знала, что если закричу, то издам лишь слабый писк. Но я не собиралась сдаваться. Не собиралась лежать здесь и позволять ему насиловать меня. Я лягнула его, попала во что-то. Мой каблук впечатался в его пах, и раздался стон. Мне бы сейчас что-нибудь острое. Я хотела вонзать в него острие раз за разом, пока он не замрет у моих ног, залитый кровью.