Принцесса Ватикана. Роман о Лукреции Борджиа - Гортнер Кристофер Уильям - Страница 70

Я была в ужасе.

– Но Джованни никогда бы… у него не было оснований, чтобы…

Чезаре, резвый, как хищник, бросился ко мне, выхватил поводья из моих рук и подтянул моего скакуна к своему. Так близко, что наши бедра соприкоснулись. Позади раздался звон шпор: охрана, как и мы, резко остановила своих лошадей, чтобы сохранить дистанцию.

– Что ты знаешь о Джованни и о том, что бы он сделал? – прошипел Чезаре. – Почему ты защищаешь это ничтожество, если, по твоим собственным словам, ты рада избавиться от него?

– Я его не защищаю. Я никого не защищаю! – Моя злость прорвалась наружу. – Убери руки!

Он отпустил мои поводья. Запульсировала жилка на его виске. Он что-то скрывал. Внутри снова поднялся рвотный спазм, напоминая о моем злополучном состоянии.

– Джованни, может, и ничтожество, но он бы никогда не отважился на такое, – сказала я, чувствуя вкус желчи во рту. – Он отчаянно боится потерять расположение папочки. Он бы никогда не пошел на это, пока надеется сохранить наш брак.

– Да? – Чезаре поедал меня глазами. Я хотела отвернуться, но понимала, что, если сделаю это, он тут же поймет: и я тоже что-то скрываю. – Если я верно помню, то твой муж не только трахал Хуана – или наоборот? – но еще и приказал отрубить руки собственному секретарю за участие в твоих интригах. Я уж не говорю о том, что мы собираемся обвинить его в импотенции. Мне представляется, человек, так прочно загнанный в угол, способен на что угодно.

Сомнения одолевали меня. Я вспоминала, как грубо Джованни напал на меня, вспоминала презрение, которым удостоил его Хуан за неудачу, и как выгнал его с угрозами. Подчинился ли Джованни или только сделал вид, а сам остался в городе и стал готовить месть, опасаясь, что выяснится его роль в моем изнасиловании? Хуан доказал, что заботится только о себе, более того, он был единственным свидетелем. Если Джованни заплатил за смерть Хуана, то подтвердить это могло только мое слово против его. Он мог возразить против обвинения в своей супружеской несостоятельности и потребовать моего обследования повивальными бабками, чтобы подтвердить мою девственность. И тогда всей Италии станет известно, что на самом деле я…

На сей раз мне не удалось удержаться. Я свесилась с седла, и меня вырвало на дорогу. Желудок крутило. Держась одной рукой за седло, а другой прикрывая рот, я в ужасе смотрела на Чезаре: вот-вот он обвинит меня в утаивании чего-то очень для него важного.

Он сидел на своем коне неподвижно, нечеловечески спокойный: как в ту его встречу с папочкой, за которой я скрытно наблюдала. Тогда само его хладнокровие стало оружием, против которого папочка оказался бессилен.

– Ты не спросила, где мы с Хуаном обедали тем вечером, – сказал он наконец. Вытащил из дублета носовой платок красного шелка, протянул мне. Я прижала его к губам, вдохнула запах материи, а он продолжил своим бархатным голосом: – Мы обедали у мамы на Эсквилинском холме.

Мир вокруг меня перевернулся.

– Ты был у Ваноццы? Она…

Он перегнулся в седле, вырвал шелк из моих рук. Сложил его и отер мои губы. Пробормотал, обдавая меня запахом чеснока:

– Она не сказала ни слова. Хотя нет. Постой. – Он сильнее надавил на мои губы, не давая говорить. – Я не закончил. Я знал, что она была у тебя. Я отправил Микелотто наблюдать за Сан-Систо, и он видел, как Ваноцца выходила из ворот. Она была явно расстроена. Еще он видел Пантализею: она вышла и вернулась с бельем и одеялом, словно ты готовилась оставаться там надолго. Мне не нужны были карты матери, чтобы догадаться, что происходит.

– Чезаре…

Он цокнул языком, покачивая головой:

– Нет-нет. Тебе нет нужды извиняться. Я не скажу ни одной душе, хотя ты понимаешь, что рано или поздно отец все узнает. Если твоя тайна выплывет наружу, его планы будут разрушены. Как минимум он уже не сможет утверждать, что ты осталась нетронутой. А в худшем случае Джованни потребует твоего возвращения, и нам придется подчиниться. – Он помолчал. – Это его ребенок?

– Нет. – Слезы жгли мои глаза. – Хуан, он…

Я не могла произнести вслух эти слова.

Его потемневшее лицо говорило, что слова ему и не нужны.

– Ты сказала матери?

Я кивнула, ожидая взрыва ярости, пожеланий, чтобы тело Хуана протащили по улицам. Вместо этого Чезаре послюнил кончик платка, чтобы стереть грязь с моего лица.

– Хуан взял тебя силой. Верно?

Я отпрянула, услышав недоверие в его голосе:

– Ты думаешь, я стала бы тебе врать? – (Он не ответил.) – Чезаре, как ты мог?! – почти взвизгнула я, уже не заботясь, что услышит наша охрана. Да пусть слышит хоть весь Рим!

Он откинулся в седле. Я со злостью выдохнула, собираясь подстегнуть кобылу и умчаться в монастырь, но тут он сказал:

– Я ни на мгновение не думал, что ты солжешь мне. Если ты скажешь, что Хуан сделал это с тобой, значит так оно и было. Я подозревал, что произошло нечто ужасное. Иначе зачем тебе бежать в монастырь, когда мы уехали в Остию?

– А тебе? – возразила я. – Зачем тебе лгать мне? Тебя, похоже, ничто из случившегося не удивляет. – И в этот ужасный момент меня осенило. – Dio mio, неужели тебе сказал сам Хуан?! Хвастался этим?

Одна эта мысль потрясла основы моего существа. Хуан был способен на такое. Я представила, как он, пьяный, дразнит Чезаре перед матерью за ее столом, наслаждается собственной удалью, надеется спровоцировать ссору. Я услышала его слова так, будто его призрак появился рядом со мной. На сей раз ему от меня не будет пощады. Ни малейшей… Я отплатил за все оскорбления, за все те случаи, когда он давал мне понять, что я не заслуживаю имени Борджиа.

А Чезаре за это вполне мог его убить.

Он испугал меня – неожиданно закинул голову и испустил знакомый смешок, окрашенный язвительным остроумием.

– Ты меня оскорбляешь. Если бы он похвастался этим и я надумал отомстить ему за тебя, неужели ты считаешь, что я бы так напортачил? – Он постучал себя по бедру пальцами, одетыми в красный шелк. – Ну скажи. Неужели? Нет, конечно. Потому что ты прекрасно знаешь: если бы это сделал я, – продолжил он ледяным голосом, – то не было бы никаких свидетелей – ни недобитого слуги, ни болтуна-лодочника. Ни тела в Тибре. Хуан просто исчез бы, чего он вполне и заслужил, – забвение без погребения, а не похороны мученика и всеобщая скорбь. Он бы исчез, будто его никогда и не было.

Он отвернулся и хлестнул своего коня. Вдали над Сан-Систо поднималось солнце. Теперь безопасность за монастырскими стенами стала иллюзорной: от того мира, от которого я пыталась бежать хоть на время, невозможно было укрыться даже там.

Опасайся того, кто алчет.

Вспомнив загадочные слова папочки, я окликнула Чезаре.

Он остановился, кинул на меня через плечо взгляд полузакрытых глаз.

– Да?

– Я… я рада, что он мертв, – сказала я, чувствуя отвращение к собственному жестокосердию, вызревшему во мне, к этому вкусу яда на языке. – Я угрожала матери раскрыть правду, если она не убедит папочку отослать Хуана из Рима. Я прокляла Хуана, я желала ему смерти. Я знаю, ты всегда хотел всего лишь защитить меня, а потому прошу тебя, пожалуйста… скажи мне правду. Это навсегда останется между нами. Ты его убил?

Он наклонил голову, будто мои слова позабавили его:

– Увы, нет. Но если бы я знал это, можешь не сомневаться – убил бы.

– Потужьтесь еще раз, моя госпожа, – сказала Пантализея. – Теперь со всей силой.

Она склонилась надо мной, оседлавшей родильный стул. Тело мое болело, чрево разрывалось изнутри. У дверей, словно часовой, застыла сестра Леокадия. Сестра Паулина, монастырская травница, примерившая роль повивальной бабки, стояла на коленях у моих ног. Я набрала в грудь сколько смогла воздуха, напряглась и натужилась. Все мышцы моего тела кричали от боли.