Принцесса Ватикана. Роман о Лукреции Борджиа - Гортнер Кристофер Уильям - Страница 73

– Для меня ты красив. – Я отстранилась от него. – Хочешь его увидеть?

Он кивнул, но когда я направилась к двери, чтобы сходить за ребенком, он сказал:

– Прежде чем ты принесешь его мне, мы должны достичь понимания. – (Я замерла.) – Ты сказала Ваноцце, что намерена отдать мальчика. Ты все еще хочешь этого?

Я снова повернулась к нему и тихо произнесла:

– Нет. Я хочу оставить его себе.

Он замолчал. Что-то изменилось в его глазах, как в прошлые времена, когда я просила у него что-то такое, чего он не хотел мне давать.

– Я его мать. С кем же ему еще быть, если не со мной?

– Верно. Ребенку положено быть с матерью. Но ты должна понимать, в какую невозможную ситуацию ставишь себя. – Он поднял руку, пресекая мое возражение. – Дай мне закончить, farfallina. Я приехал не для того, чтобы наказывать тебя. И я не говорю, что ты должна расстаться с ним навсегда или уйти из его жизни. Но мы не можем допустить, чтобы мир узнал о нем правду. Не только ради тебя, но и ради него.

– Но он мой сын. Он… для меня все.

– И мы оба знаем, кто его отец. – Он видел, что я изо всех сил пытаюсь взять себя в руки. – Подумай о своем будущем. Тебе еще нет и восемнадцати. Впереди вся жизнь. Ты, даст Бог, родишь других детей. Хочешь пожертвовать всем, всю жизнь нести на себе это клеймо? – Он помолчал, голос его смягчился, хотя слова все сильнее затягивали невидимую петлю на моей шее. – Мы аннулировали твой брак, перед всем миром утвердили твою девственность. Ты теперь хочешь сказать, что мы прибегли к обману, что я, верховный понтифик, солгал? Этого нам не пережить. Это станет нашим концом – твоим и моим. И для Чезаре, и для ребенка.

Мне стало тяжело дышать. Я не могла себе представить, что расстанусь с сыном, как бы ни складывалась жизнь. Мысль о том, что я не смогу видеть его каждый день, ощущать запах его молочной кожи, слышать его плач, вызывала у меня желание схватить ребенка, убежать из Рима и никогда не возвращаться.

– Мне все равно. Если надо, я пожертвую всем. Уеду, буду жить в глуши. Прошу тебя, папочка! Не забирай его у меня! – Мой голос надломился от слез. – Я этого не вынесу. Он все, что у меня есть!

– Ну-ну, успокойся. – Он сцепил руки перед собой. – Ты не должна жертвовать всем, только несколькими первыми годами его жизни и свободой называться его матерью. Я готов заключить с тобой соглашение, от которого будете в выигрыше вы оба – ты и ребенок, если только ты послушаешь меня.

Я боролась с желанием броситься прочь, потеряться на бурлящих народом улицах, стать еще одной безвестной женщиной с ребенком. Но, не успев и подумать об этом, поняла, насколько наивны все эти помыслы. У меня нет ничего. Все, что я имею, мне дает моя семья. Как я выживу в жестоком мире, в который и попадала-то редко, выходя из носилок в окружении стражников? Ради собственной прихоти я буду каждую минуту рисковать жизнью моего ребенка.

– Соглашение? – переспросила я.

– Да.

Печаль исчезла с его лица, ее сменило привычное энергичное выражение. Он вернулся в свою стихию – как и всегда, когда речь заходила о переговорах, независимо от их предмета. Он не мог уйти от политика внутри себя, даже если этого требовал сам Господь Бог.

– Я объявлю ребенка своим, – сказал он. – Плодом злосчастной неосторожности. Выпущу официальную буллу, в которой так его и назову, а матерью будет считаться незамужняя женщина, которая ради сохранения репутации должна остаться неизвестной. Он будет поручен попечению Ваноццы, она займется его воспитанием. – Он увидел, как исказилось мое лицо. – Ты с матерью не в лучших отношениях, но думаю, вам обеим следует согласиться: твой сын должен расти, зная, что в его жилах течет кровь Борджиа. Мы навсегда должны сохранить в тайне истину о его происхождении. Дитя такого греха – эта печать навсегда осталась бы на нем.

Все мое существо возражало против этого. Чтобы моя мать воспитывала ребенка после того, как она так обошлась со мной? Чтобы мой сын рос, не зная, кто я для него? Это было неприемлемо.

– Ты сможешь его посещать, но не слишком часто и соблюдая строжайшую осторожность. Он будет восхищаться тобой – своей красавицей-сестрой. И у него будут братья, на которых он станет равняться, – Чезаре и Джоффре, они научат его быть мужчиной. Одно мое слово – и у него будет все.

– Кроме правды, – прошептала я.

Он тяжело вздохнул:

– Что это знание принесет ему? Мы с тобой знаем правду. Разве этого не достаточно? Этот мир никогда не поймет такой правды. Они будут использовать ее как оружие против нас. Ты и твой сын станете живым доказательством наших пороков. Я знаю, к чему может привести правда. Лучше нам держать ее при себе.

Я ответила не сразу. Позволила молчанию пролечь между нами, чтобы не создалось впечатления, будто я сдалась не сопротивляясь. Он предлагал единственный приемлемый для меня вариант, если только я не хотела дать отцу генеральное сражение, которое наверняка проиграю. И еще я сердцем знала, хотя это знание пронзало меня болью до мозга костей, что так будет лучше для моего сына. Он займет высокое положение, станет принцем нашего дома, а ничего другого я ему и пожелать не могла. Да, я все еще колебалась, не желала сдаваться, потому что папочка должен знать: я уже не та нетерпеливая девочка, которая делает все, что он ни попросит.

Наконец я согласилась:

– При одном условии: если Ваноцца каким-либо образом повредит ему, он вернется ко мне. И будет жить со мной, и к черту все соображения.

– Естественно. Хотя она ничего такого не сделает. Он ведь и ее внук. А это для Ваноццы все. La familia es nuestra sangre. Семья – это наша кровь. Ничего нет важнее этого.

Я прогнала горькую улыбку.

– Тогда позволь мне принести его тебе.

Когда я вернулась с ребенком на руках, сердитым и голодным после сна, папочка поднялся на ноги в благоговейном удивлении. Когда я положила лягающийся сверточек ему на руки, поначалу он будто растерялся, но потом природа взяла свое. Его большие жилистые руки обхватили маленькое тельце, радость на его лице вытеснила боль, и он снова стал похож на того несгибаемого человека, который никогда не позволял трагедии или неудаче взять над ним верх.

– Такой подарок, – выдохнул он. – Внук Борджиа. Как мы его назовем?

– Родриго, – тихо сказала я так, словно все время знала ответ. – Я хочу назвать его в твою честь.

В свое палаццо я вернулась весной.

Никола и Мурилла встретили меня с восторгом. Вся мебель в покоях была отполирована льняным маслом, во всех вазах и в очаге было полно зелени. Даже необщительный Аранчино жалобно мяукал и терся о мои ноги, пока я не взяла его на руки. Он замурлыкал, а я принялась осматривать комнаты. Необыкновенный порядок в моих покоях выбил меня из колеи, словно я на минутку вышла подышать свежим воздухом и вот вернулась. Ничто не говорило, что я отсутствовала почти год и за это время со мной произошли такие важные перемены. Как мне снова стать девочкой, которая носилась по палаццо, радуясь своему месту в жизни и не догадываясь о жестоких испытаниях, которые ее ждут?

Теперь я чувствовала себя здесь чужой. Но меня ждали еще новые трудности: грядущее возвращение в общество. Как бы хорошо ни сохранялась главная тайна, разговоры о расторжении моего брака продолжали занимать умы, а потому на меня будут смотреть во все глаза. А как же: беглянка вернулась после долгого отсутствия, за время которого ее брак был объявлен недействительным.

И тем не менее я с радостью простилась с монастырским аскетизмом. Впервые за все это время я, принимая ванну, лежала в ней до неприличия долго: я наслаждалась несколько часов, пока кончики пальцев не сморщились и Пантализея не отчитала меня за то, что я пересушила кожу.

– Что скажут люди, увидев, что вы похожи на запеченную сливу?

– Скажут, что я, по крайней мере, чистая, – ответила я, а Никола с Муриллой захихикали. – И к тому же девственница, не забудь! А девственницы всегда свежие. И потом, – добавила я, подавшись к ней, – наверное, это тебе следует беспокоиться о внешности: это ведь ты постоянно встречалась с галантным Перотто, пока мы томились в Сан-Систо.