Полигон - Гончар Олесь - Страница 7

Чабан встает, ловит овечку, подошедшую совсем близко, снимает у нее с шеи звоночек, чтобы показать Уралову. Тот берет в руки что-то тяжелое, металлическое, покореженное... Похоже на снарядную гильзу, согнутую вдвое. Позвонил, задумчиво послушал. Как антипод тишины таков здесь звук этой тронки. Среди тьмы и молчания степи она, как голос жизни...

- Кусок обыкновенной гильзы, - говорит он, возвращая тронку чабану, - а какой нежный издает звук...

Что-то просвистело в ночном воздухе: летучая мышь пролетела или какая птица, невзначай поднятая отарой из травы.

- Перепелка или что? - промолвил, глядя вверх, Горпищенко. - Уже и перепелок теперь меньше стало. А лебедей? Когда-то у вас там, на косе, лебедей мужики возами набивали. Поедет и полон воз, как снегу, накладет. А теперь и птицы переводятся. Орел разве изредка покружит.

- Сколько он живет, орел?

- Да больше нас. Стоишь, смотришь порой на него и думаешь: чего только эта птица не видела на своем веку! От чумаков до ракет - все он оком своим охватил...

- Хищник...

- Хищник-то хищник, да ты присмотрись к нему. У птиц свои законы. Даже коршун не бьет чужих птенчиков, когда они еще в гнезде...

Уралов спросил недоверчиво, нервно:

- Кто это видел?

- В народе давно подмечено... Пока пташка сидит на гнезде, никогда ее не тронет... - вздохнул чабан и, помолчав, обернулся к Уралову: - Правда, что тебя куда-то переводят?

- Не только меня. Весь полигон сворачиваем.

- Канал-таки подпирает?

- Да, и канал.

- Один полигон сворачиваем, а другой уже на его место спешит. Слышал - в Черниговке? Тоже полигон. Только иной. Полигон железобетонных изделий - так он называется. Железобетонные кольца изготовляют, облицовочные плиты для каналов, потребность там большая в разных бетонных изделиях... Моя Тонька как вспыхнет из-за чего-нибудь, так сразу и грозится: "Брошу к бесам вашу отару, в Черниговку на полигон пойду! Мотористкой бетономешалки стану!"

По ласковости голоса слышно, что старик улыбается в темноте.

- Но и мы свой полигон ликвидировать не собираемся, - ревниво говорит Уралов. - Только перекочуем на другое место.

- Пока бандиты вокруг хаты ходят, разве ж можно ликвидировать? Никак нельзя, - оживился чабан. - Того вон даже над Свердловском сбили, чего его туда занесло?.. А Петро тебе привет передает, позавчера письмо было...

- Спасибо.

- Уралову, пишет, передайте привет и жене его...

Чабан умалчивает о том, что, передавая Уралову и Гале привет, сын еще интересовался и тем, как маленькая Уралова растет. Чувствует старый, что нельзя сейчас об этом говорить - тяжело раненный возле него человек. Хоть и молчит чабан, но душа его полна сочувствия к Уралову, проникнута сейчас его горем, потому что в этой драме на полигоне было нечто такое, что касалось не только Ураловых, а чем-то глубоко тронуло души многих людей. Пройдет время, изменится степь, не будет уже тут и следов полигона, а чабан и тогда не одному еще расскажет, как родилось на полигоне дитя, как росла в этой ракетной степи на радость гарнизону славная девочка, и как стала потом кричать по ночам неизвестно отчего, и как угасла. Расскажет, как хоронили ее на этом кургане под музыку двух духовых оркестров - военного и совхозного - и как все бомбардировщики в тот день отменили свои полеты.

После паузы он снова заводит речь о канале.

- Как придет большая вода, изменит она весь край. Вволю напьется степь днепровской воды и зазеленеет... А то еще лето в разгаре, а тут уже все сгорело, горячая вьюга свистит, тучи пыли гонит. С водой будет веселее! Еще и рис будем сеять, как в Тарасовке, у них там, говорят, очень хорошо уродился, корейцы постарались... Семей сорок их в Тарасовку приехало, чтобы и наших научить. Потому хоть возле овец, хоть возле ракет, хоть возле рису - все уметь надо. Когда я в Средней Азии был, кое-что видел. Он теплой воды, скажем, не любит, ему только свежую, проточную, прохладную давай... А у соседей механизаторы уже и кукурузу на поливных посеяли: лес! Будет вода все будет. И сады какие зашумят!.. Приезжай когда-нибудь в гости, увидишь... Запомнилось мне слово вашего маршала, умное слово, в самую душу запало. Сидим вот так, как с тобой, толкуем, и говорит он: "Даже если у меня есть самые наилучшие ракеты, даже если есть сила весь мир завоевать, не хочу я этого. Не нужны мне континенты-пепелища. Я хочу видеть их в зелени и в цвету, хочу под всеми звездами слышать шепот влюбленных..." Вот так, сынок.

Старик встает и, не прощаясь, уходит, исчезает где-то внизу за курганом; вместе с ним отдаляется в темноте и мелодичный звук тронки.

А Уралов и зарю утреннюю встретит здесь. Уже заблещет рассвет на голых ракетных оболочках, когда появится в степи женская фигура, торопливой, стремительной походкой приближаясь к "газику", к кургану. "Галя идет", - подумает Уралов и не ошибется. Это она спешит сюда, и в руках у нее полыхает охапка живых цветов, целый сноп густо окропленных росой бархоток и петуний, гвоздик и царских бородок. Поднявшись на курган, она молча кладет их там, где следует положить, лицо ее бледнит рассвет, а губы измученно подергиваются, но при взгляде на Уралова, складываются в нечто похожее на улыбку:

- Бедненький, как ты измучился... И роса на тебе... Я так и думала, что ты здесь... Пойдем, милый... Пойдем...

Они сходят вниз, где застыл под курганом накренившийся "газик", садятся, и Уралов, включив скорость, трогает с места. Отъехав, еще раз останавливается, и оба молча оглядываются на курган, увенчанный маленьким, покрашенным охрой обелиском, который для них бесконечно дорог. Хмурясь, Уралов сообщает жене, что все уже решено, они переезжают, и полигон сворачивается, и эти ракеты сегодня же будут повалены его солдатами.

Рассветает, степь становится шире, как бы раздвигается после ночной мглы, а на востоке за блестящими столбами ракет, между седыми казацкими могилами неожиданно появляется вишнево-красная верхушка еще одного кургана, и тот курган, свежий, яркий, молодой, все растет и растет, все выше поднимается над полосой горизонта, пока не становится наконец совсем круглым, становится уже не курганом, а солнцем.