Ванго. Между небом и землей - де Фомбель Тимоте - Страница 17

Дойдя до последней двери, он растворил ее. Здесь была мужская туалетная комната. Он начал мыть руки.

Поднял голову, взглянул на себя в зеркало.

— Ну и физиономия! — подумал он.

И заговорил в полный голос:

— Ты все слышал? Как видишь, твой командир Эккенер нисколько не изменился.

Он говорил так громко, словно хотел, чтобы его услышали в соседнем помещении.

— Я по-прежнему умничаю, вот так-то. Совсем не меняюсь. Печально то, что окружающий мир как раз меняется. В конце концов я навлеку на себя неприятности. Жена мне постоянно это твердит.

И он коротко усмехнулся.

Странный это был монолог.

Хуго завернул кран, вытер руки.

— А у тебя, как я догадываюсь, неприятности уже начались.

Эккенер вышел, зашагал в обратном направлении, остановился перед той же каютой и взялся за дверную ручку.

— Я знаю, что ты не спишь, Иона.

Он открыл дверь. Тот, кого Эккенер назвал Ионой, стоял посреди каюты, в полумраке. Командир цеппелина продолжил:

— Я пришел только недавно и увидел, что ты спал на диване. Точно с неба упал! Ну а я тем временем малярничал. Кроме того, ко мне нагрянули гости, так что извини. Но вот теперь мы оба здесь. Иона! Пять лет прошло! Что же с тобой случилось? Ну-ка, иди сюда, я тебя обниму.

Ванго бросился к нему и зарыдал.

Через несколько минут Эккенер разжал руки и засмеялся. Отстранившись от Ванго, он сунул большие пальцы в жилетные карманы.

— Я отлично помню твое первое появление, Ванго. Тогда ты был не в лучшем состоянии, чем сейчас. Так что же стряслось?

И он внимательно посмотрел на друга. Ванго выглядел измученным. Он пересек Францию, Швейцарию и часть Германии, спасаясь от преследования полиции.

— Итак, ты снова здесь. Да, прямо как с неба упал. В последний раз я тебя видел пять лет назад, верно? — продолжал Эккенер. — Тогда ты провел у нас целый год.

И Эккенер прикрыл глаза, стараясь восстановить в памяти прошлое.

— Черный 1929-й год, Великая депрессия… Мир вокруг нас рушился. Почему же тот год остался для меня незабываемым? Я очень любил тебя, Piccolo[21]. Шутки ради я часто говорил, что ты мне не нужен на цеппелине… Но раз уж тебя прислал мой старый друг Зефиро…

И они оба улыбнулись.

— Целый год на борту, с нами. Странный и чудесный год. А потом ты исчез — внезапно, без единого слова.

— Простите меня, капитан, — сказал Ванго.

— А я еще говорил, что ты мне здесь не нужен… Знаешь, я даже удивился, как сильно мне тебя не хватало.

— Дело в том, что я…

— Молчи, Piccolo.

Ванго сохранил в сердце каждое мгновение того первого года, прожитого вдали от родного острова.

Тогда ему только-только исполнилось четырнадцать лет, и падре Зефиро прогнал его из обители. Ванго вернулся в маленький домик в Полларе. И, тщательно подбирая слова, объяснил Мадемуазель, что ему необходимо уехать на целый год, но он вернется.

Она сжимала его плечи. Она пыталась сказать «да», «это прекрасно», «какое чудесное приключение», но не могла вымолвить ни слова.

Через несколько дней Ванго высадился в порту Неаполя; на плече у него висела матросская сумка, а в кармане лежал запечатанный конверт на имя доктора Эккенера, проживающего во Фридрихсхафене. Адрес был написан рукой падре Зефиро.

В тот день сердце у Ванго разрывалось от боли при виде бескрайнего морского простора, надолго разлучавшего его с Мадемуазель, с его островом и его невидимыми друзьями-монахами. Эта разлука казалась ему невыносимой.

Он был уверен, что не сможет существовать вдали от тесного мирка, где жизнь теперь потечет без него.

Стоя на перроне большого вокзала, Ванго уже строил планы возвращения, мечтал, как через несколько дней снова будет стоять на своих скалах, откинув голову и жадно хватая ртом воздух, словно морская птица, вынырнувшая из воды.

Он уже мысленно смаковал этот первый живительный глоток ветра, который наполнит его легкие, когда он раскинет свои руки-крылья. Он истово верил, что, вернувшись к своим островкам, проведет там всю оставшуюся жизнь.

Однако, сидя в поезде, уносившем его из Неаполя к северу, он уже рассматривал из окна лица провожающих, руки, машущие платками в паровозном дыму, слезы прощания, детишек, бегущих вслед за вагонами.

Его уже занимала толпа на перроне, вся эта предотъездная суматоха.

Он уже чувствовал, как в нем просыпается интерес к тому, что происходит вокруг.

Люди… он открывал для себя людей.

Доселе он знал людей — немногих — только на своих островках. Мадемуазель и некоторых других, кого мог назвать по именам: доктора Базилио, Мацетту, Зефиро или Пиппо. Но эти, сегодняшние, были совсем иного рода. Их он не знал. Это были жизни, проносящиеся мимо него, как телеграфные столбы мимо вагонных окон.

Рядом с ним в купе сидела молодая дама с крошечной собачкой.

Когда вокзал исчез в клубах пара и Ванго, вернулся из коридора на свое место, дама спросила:

— Вы не могли бы минуту подержать мою болонку?

Ванго взял собачку, которая целиком уместилась в его ладонях. Дама вышла. И вот тут он понял, что имел в виду падре. Прежде всего нужно увидеть мир. Он почувствовал, что именно скорость придает смысл встрече с окружающим. Людские жизни, столкнувшись на краткое мгновение, резко преображаются — в силу мимолетности этой встречи.

Дама вернулась в купе, принеся с собой цветочный аромат.

— Спасибо, — сказала она, — очень любезно с вашей стороны.

Вот и все. На следующей станции она вышла.

Люди…

Ванго ехал много дней и ночей, из Рима в Венецию, из Венеции в Мюнхен, выходя из одного поезда, чтобы тут же сесть в другой. Затем маленькая автомотриса доставила его к Боденскому озеру.

С тех пор прошло пять лет, а Ванго так и не вернулся на свои острова.

— До чего же мне понравился ваш цеппелин, — выдохнул он.

Старик подошел к иллюминатору и сел на стул.

— Когда месяц назад я получил от тебя письмецо, — сказал он, — то, где ты нарисовал собор Парижской Богоматери и написал, что такого-то апреля станешь священником, я даже не удивился. Я давно знал, что ты ищешь нечто…

А самому Ванго давно казалось, что это нечто ищет его…

С минуту они сидели молча. Потом Эккенер спросил:

— Теперь говори, что я могу сделать для тебя.

Ванго вспомнил толпу перед собором, крики полицейских, тело отца Жана на кровати, бегство в Германию, к цеппелину. И все это произошло за несколько дней, а казалось, что за несколько часов.

Но он не стал ничего рассказывать, только попросил:

— Оставьте меня здесь. Больше мне ничего не нужно. Я полетаю с вами несколько месяцев, буду работать. Мне просто требуется немного времени, чтобы поразмыслить. Сделаете это для меня?

Эккенер как-то сразу поник на своем стуле.

— Ах, вот в чем дело…

Его глаза потемнели.

— Я сделал бы это даже не ради того, чтобы оказать услугу тебе, Ванго. Я сделал бы это ради себя самого…

Он замолчал и смел ладонью воображаемую пыль со столика.

— Но цеппелин теперь уже не тот, что прежде… Мне больше не разрешают самому набирать себе помощников. При каждом полете все строго контролируется. Экипаж должен состоять из немцев. Исключительно из немцев.

Последние слова причинили боль самому Эккенеру. Отныне его цеппелин являлся частью немецкой территории. Так гласил закон, изданный новым нацистским режимом. Понадобились многомесячные переговоры, чтобы капитану позволили взять на работу Дика, американца родом из Акрона, штат Огайо, да и того власти уже заподозрили в шпионаже.

Поэтому впустить в цеппелин еще одного иностранца было совершенно невозможно.

— У тебя есть итальянский паспорт? — спросил Эккенер.

— Только французский, — ответил Ванго. — Получил несколько дней назад.