Одинокий волк - Пиколт Джоди Линн - Страница 80

Просто начинаешь бояться других вещей.

Мои друзья абенаки говорят, что если охотник и медведь пустят друг другу кровь, то становятся одним существом. Что бы ни произошло после этого, охотник никогда не сможет застрелить медведя, а медведь никогда не сможет убить человека.

Мне хотелось верить, что это правда.

Мне хотелось верить, что побочный продукт нахождения на грани смерти – здоровая доза взаимного уважения.

Я был из тех детей, которые просыпаются по ночам от боли в животе, уверенные, что под кроватью живет чудовище. Я думал, что ко мне прилетают привидения и сидят у меня на подоконнике. Любой порыв ветра, хрустнувшая ветка становились вором, который собирался залезть через чердак, чтобы убить меня. Я просыпался в слезах, и отец, который обычно в это время возвращался из Редмонда, должен был меня утешать. «Знаешь, – однажды сказал он, взбешенный до крайности, – у тебя в голове всего один стакан со слезами. Если будешь лить их по пустякам, когда по-настоящему понадобится, слез не останется». Он рассказал мне, что однажды встретил восьмилетнюю девочку, которая выплакала весь стакан и теперь не могла заплакать, как ни старалась.

С того дня я едва ли проронил слезинку.

Отец не открывает глаза, не моргает, не вздрагивает – ни один мускул не шелохнулся за все три часа, что я сижу у его постели. Капельница закончилась, мочеприемник полон мочи. Входит медсестра, чтобы проверить его состояние.

– Разговаривайте с ним, – советует она. – И читайте вслух. Он любит журнал «Пипл».

Если честно, не могу себе представить, что бы могло нравиться отцу еще меньше.

– Откуда вы знаете?

Она улыбается.

– Потому что я читала ему прошлый номер, и он ни разу не пожаловался.

Я жду, когда она выйдет из палаты, потом придвигаю стул ближе к кровати. Неудивительно, что я мало с ним разговаривал, – с другой стороны, я не знал, что сказать. И все же медсестра права. Когда еще представится возможность наконец сказать ему то, что я должен был сказать много лет назад? А теперь ему не остается ничего, кроме как слушать.

– Я не испытываю к тебе ненависти, – признаюсь я, и эти слова растворяют молчание.

Ответом мне служат мерные движения насоса. Это кажется неправильным, нечестным.

– Сегодня временный опекун кое-что сказала, и ее слова не идут у меня из головы. Она сказала, что тебе было больно, когда я уехал. Мне кажется, я всегда думал, что ты обрадовался. Что ты был рад избавиться от сына, который был совершенно на тебя не похож. Но оказалось, что я абсолютно такой же, как и ты. Я тоже бросил свою семью. Мне не место в Таиланде, и здесь мне тоже не место. Просто… я застрял где-то посредине.

Вдох, выдох. Вдох, выдох.

– И еще я кое-что понял. Ты никогда не говорил, что хочешь видеть меня более спортивным, более открытым, не таким зацикленным на себе. Я был уверен, что соответствую твоим ожиданиям. Возможно, потому, что считал: ты такой один. Как же я мог с тобой сравниться?

Я смотрю на него, неподвижного и слабого.

– Я пытаюсь сказать, что всегда винил тебя, хотя изначально сам был виноват.

Я тянусь к руке отца. Наверное, последний раз я за нее держался, когда был еще совсем маленьким, потому что вообще этого не помню. Как странно начинать и заканчивать одним и тем же – быть ребенком, цепляющимся за родителя, как за жизнь.

– Я позабочусь о ней. И неважно, что будет завтра, – говорю я ему. – Я решил, что ты должен знать: я вернулся навсегда.

Отец не отвечает. Но в голове я ясно слышу его голос.

Время пришло.

И наконец я даю волю слезам.

Я возвращаюсь домой за полночь. Однако не валюсь на кровать и даже не падаю на диван, а поднимаюсь на чердак. Я давно там не был, так что приходится воспользоваться подсветкой в телефоне, но мне удается, перерыв коробки со старыми счетами, изъеденной молью одеждой, компакт-дисками с выпусками «Планеты животных» и корзину с моими школьными тетрадями, найти то, что я искал. Рамки, переложенные газетами, оказались в углу.

Облегчение, которое я испытываю, когда понимаю, что их не выбросили, сродни выбросу адреналина. Я отношу их вниз.

Коридор в доме отца увешан фотографиями. Почти на всех – Кара, за исключением двух: одной, где мой отец с волками, и второй, где они вместе.

Каждый год мама заставляла нас фотографироваться на рождественские открытки. Обычно это было в августе, когда она испытывала прилив вдохновения, и мне приходилось натягивать самый тяжелый, самый колючий из своих свитеров. Поскольку снега не было (где его взять летом?), мама заставляла нас позировать с атрибутами Рождества, в шляпах, шарфах и варежках, как будто наши родственники были настолько глупы, что по пейзажу не догадывались, что в Новой Англии царит лето. Каждый год она вставляла одно фото в рамочку и дарила папе на Рождество. И каждый январь он вешал снимок на лестнице.

Выбираю наши с Карой снимки. Есть один, где она совсем маленькая и я держу ее на руках. И еще один, на котором ее косички торчат, как шелковые хохолки, по обе стороны головы. Вот еще один, на котором я в зубных пластинах, а вот фото, где в пластинах уже сестра. Это наш последний снимок до моего отъезда.

Удивительно смотреть на себя на шесть лет моложе. Я выгляжу нервным и настороженным. Уставился в объектив, а Кара повернулась ко мне.

Я развешиваю фотографии на лестнице, убрав школьные портреты Кары. Оставляю только те две, где отец с волками. Потом отступаю назад, рассматривая свою историю на стене.

В конце я вешаю фотографию, которую хорошо помню. Мы в последний раз отдыхали семьей до того, как отец отправился в Квебек. Мы с отцом стоим в воде на пляже Хайянис. На плечах у него сидит мама, а у меня Кара. Глядя на наши загорелые лица, белые зубы и широкие улыбки, никто бы не мог подумать, что через три года отец уйдет из дома и станет жить в лесу. Никто бы не сказал, что он заведет интрижку. Что я, ни с кем не прощаясь, сбегу из дома. Что случится авария, которая все изменит.

Знаете, за что я люблю фотографии? Они являются доказательством того, что однажды – пусть и на долю секунды! – все было идеально.

На следующее утро я просыпаюсь поздно. Натягиваю ту же рубашку, в которой был вчера, и отцовскую клетчатую куртку.

В зале я сажусь рядом с Джо.

– Хорошо, что вообще явился, – бормочет он.

Секретарь суда просит всех встать – входит достопочтенный Арман Лапьер.

Долгую минуту судья сидит молча, склонив голову и дергая себя за волосы.

– За все годы, что я сижу в этом кресле, – наконец говорит он, – это одно из самых сложных дел, которые мне довелось рассматривать. Не каждый день приходится принимать решение о жизни и смерти. К тому же я осознаю, что любое принятое сегодня решение сделает кого-то несчастным. – Он глубоко вздыхает и надевает на кончик носа очки. – Учитывая все обстоятельства, тот факт, что Каре всего семнадцать лет, для меня в этом деле незначителен. Она жила со своим отцом, они были близки, она и сейчас так же способна принимать решения, как и через три месяца. Учитывая шестилетнее отсутствие ее брата, я считаю Кару равноправной с Эдвардом кандидатурой на роль опекуна отца. Нельзя сбрасывать со счетов тот факт, что решение, которое я сегодня приму, может забрать отца у девушки, для которой огромное утешение – уже само осознание того, что он все еще является частью ее мира, даже если и находится в вегетативном состоянии. Более того, в этом состоянии он пребывает всего тринадцать дней. Тем не менее я осознаю неоспоримость утверждений доктора Сент-Клера, который без малейших обоснованных сомнений свидетельствовал о том, что мистер Уоррен никогда не оправится от травм и его здоровье будет только ухудшаться. Когда смотришь на прецеденты, созданные ранее принятыми решениями, например по делу Крузана, и Шиаво, и Кинлэна, исход всегда был один – смерть. Мистер Уоррен умирает. Вопрос в том, умрет ли он завтра? Через месяц? Через год? Вы хотите, чтобы я принял решение, и поэтому мне придется понять, чего бы хотел Люк Уоррен. – Поджав губы, он продолжает: – Мисс Бед просмотрела материал, отснятый мистером Уорреном для телевидения, публикации в прессе и сделала свой вывод. Но увидеть мистера Уоррена на экране – еще не означает разглядеть в облике знаменитости человека. Единственное неоспоримое доказательство предпочтений самого мистера Уоррена – его разговор с сыном, в котором он просил отключить его от системы искусственного поддержания жизнедеятельности, если вдруг окажется в подобной ситуации. Договоренность была скреплена от руки на бумаге, это подписанное руководство к действию. – Он смотрит на меня. – Более того, в водительских правах мистер Уоррен обозначил свое желание стать донором органов. Мы можем рассматривать это как еще одно доказательство его желания. – Судья снимает очки и поворачивается к Каре. – Милая, я знаю, что ты не хочешь потерять отца, – говорит он. – Но вчера я целый час просидел у его кровати и думаю, что ты со мною согласишься: в больнице больше нет твоего отца. Он уже нас покинул. – Он откашливается. – Принимая во внимание все вышеизложенные причины, после продолжительного размышления я назначаю постоянным опекуном мистера Уоррена его сына, Эдварда Уоррена.