Кулацкая художественная литература и оппортунистическая критика - Бескин Осип Мартынович - Страница 16

Обижаться на Полонского за тон не приходится, ибо, во первых, всякий знает, что удар, нанесенный „не в бровь, а в глаз“, чрезвычайно болезненен, а во-вторых, — ведь Полонский живет в литературе подобно китайским феодалам-губернаторам: захвативши губернию в свои лапы, невозбранно творит там суд и расправу, делает, что левая нога хочет (пока, конечно, не поволокут бычка на веревочке), ибо— гуляй душа! — своя собственная губерния, свой феод. Сначала под пятой у Полонского было много журналов-губерний, теперь остался лишь „Новый мир“, и он стремится наговориться за много лет вперед и творит себе „в листках из блок-нота“, да в „записках журналиста“ все, что ему заблагорассудится. Полонский напишет, Полонский примет к печати, он же отредактирует, он же умилится, прочитавши еще сырой, из машины, номер. Так что чего тут обижаться— тут надо понять „экономическую“ основу возможности литературного сквернословия.

Итак, за установление правозаступничества Полонского в отношении кулацких писателей я уподоблен им Фаддею Булгарину. Как известно, оный Фаддей Булгарин осведомлял о крамольных писаниях и писателях так называемое „третье отделение“, выражаясь по современному — охранку. Позволительно будет почтительнейше спросить Полонского, как понимать его милое уподобление? Если я— Фаддей Булгарин, то третьим отделением кто же выходит— литературная партийная общественность? Если уважаемый Вяч. Полонский этого и не додумал, то во всяком случае ход его мышления выдает мещанина, сетующего на скверный большевистский обычай вскрывать политический смысл „свободных“, „художественных“ критических высказываний.

Указаниями на политическую инсинуацию, клевету и бесконтрольным блудословием в своей редакционной епархии Полонскому не отделаться. В вопросе крестьянской литературы — актуальнейшем литературно-политическом вопросе — оппортунистические, правоуклонистские тенденции должны быть вскрыты до конца. Только это и заставляет меня еще раз взяться за перо, чтобы доказать, нет, не доказать, а дополнить материал относительно аксиоматичной, сразу укладывающейся в сознание истины, что Вяч. Полонский является прямым проводником правоуклонистских тенденций в нашей критике.

Первое и основное. Несовместимо с правильным политическим представлением о современном крестьянстве желание объединить кулака с середняком и бедняком по какому бы то ни было признаку. Кулак изолируется как класс, кулак как класс уничтожается. Такова наша установка. Налицо полное разнствование интересов всего крестьянства, с одной стороны и кулака — с другой. Кулак — деревенская буржуазия. Идеология кулака, а отсюда и идеология кулацкого писателя противостоят устремленности остального крестьянства. Пытаться примирить это противоречие ссылками на общее деревенское бытование, некоторую общность бытовых навыков, значит подменять классовый анализ локальным, географическим признаком. С таким же успехом можно заняться (что и делают некоторые западноевропейские буржуазные литературоведы) анализом литературы с точки зрения расовой, национальной, с точки зрения общности темпераментов отдельных писателей и т. д. Однако каждый марксист прекрасно понимает, что в основу анализа литературного произведения должны быть положены розыски классового генезиса данного творчества. Отсюда не нужно конечно делать выводы, что подлинной крестьянской литературы не свойственны некоторые мелкобуржуазные тенденции, определяемые двойственным еще сознанием этого класса. Но тенденции эти будут только отклонениями от общей целенаправленности к социалистическому переустройству, к новому существованию, а не основой творчества.

Как же политически определить „концепцию“, направленную в крестьянском вопросе, в крестьянской литературе к замазыванию классовой противопоставленности кулачества и крестьянства за счет общности деревенского уклада, быта? Разве не есть это литературно-критическое преломление бухаринского представления о деревне как о „сплошном сером пятне“ (Сталин)? Называется это правым уклоном.

Как отвечает Полонский на вопрос, кого называть крестьянским писателем? „Крестьянским писателем, по моему мнению, следует называть такого писателя, в творчестве которого, в художественных образах которого выражается мироощущение, характерное именно для человека, выросшего в деревне, выражающего взгляд на мир деревенский, а не городской, мироощущение которого сформировалось в производственных условиях сельскохозяйственных, а не индустриальных, в подходе которого к миру сказывается точка зрения человека, имеющего дело не с фабричными корпусами, а с землей, не с промышленностью, а с природой, не с городом и пролетарской коллективистической психологией, а с деревенской, в значительной степени индивидуалистической, пока еще мелкохозяйственной и собственнической“[9].

Совлеките с этого определения дешевую мишурность пустозвонных повторений и вынесите за скобки действительное существование. Что вы получите за формулу? Крестьянский писатель — это деревенский писатель. Чего же из-за этой примитивной географии огород городить? Да только из-за того этим стоит заниматься, чтобы оттенить, что какого бы писателя вы в эту алгебраическую формулу ни подставили, — вне зависимости от его классовой идеологии, — он окажется крестьянским писателем. И когда Полонский дальше намечает следующие писательские группировки: а) писатели буржуазно-крестьянские, б) крестьянско-мелкобуржуазные писатели, в) революционно-крестьянские писатели, — то мы уже принимаем это, как формальную дань Полонского своему партбилету и нашей общественности, ибо критик-„марксист“ умудрился в основном определении крестьянского писателя обойти вопрос о классовой устремленности, о классовой сущности. Критик-„марксист“ не понял, что крестьянский писатель— это писатель, выражающий с той или иной степенью приближения (но не слияния в настоящий момент) к пролетарской идеологии, с той или иной степенью мелкобуржуазных шатаний, специфической для новой деревни системой образов— волю крестьянства к социалистическому переустройству хозяйства, быта, сознания. Не понявши этого, он вообще ничего не понял и преподнес читателю, который, мол, все съест, гимназическое рассуждение на тему об отличии городского человека от деревенского.

И такое замазывание классово-диференцированной постановки вопроса в крестьянской литературе не есть правый уклон?

Хочет козырнуть Вяч. Полонский своим членением крестьянской литературы на три группы, в своей правой близорукости сам того не примечая, что козырной-то туз его на самом деле обыкновенная некозырная двойка.

Буржуазно-крестьянская (кулацкая) литература (первая группа, которую отмечает Полонский) конечно к крестьянской литературе никакого отношения не имеет, так как тенденций советского крестьянства никак отражать не может. И нарекаться ей конечно надо буржуазно-деревенской литературой, которая, если не в пример Полонскому подойти с классовой точки зрения, вливается особо окрашенным потоком в общебуржуазную литературу, наличествующую еще в нашей стране. Именно с последней она объединена общей классовой установкой. Чем навязывать сомнительное и противоестественное родство кулака колхознику или бедняку, лучше критику-„марксисту“ хоть операционным путем снять правую пелену с глаз и увидеть прямое классовое родство между деревенским кулаком и нэпманом, между кулаком и городским торговцем. Вместо этого Полонский обязательно хочет протащить кулака в крестьянскую литературу.

Для того, чтобы подкрепить свои правые позиций, Вяч. Полонский создает преоригинальную теорию. Он задается вопросом[10], существуют ли еще в нашей деревне элементы средневековщины, феодальщины и т. п. Он отвечает: „Вы знаете превосходно, что элементы средневековья (отсталые формы хозяйства, суеверия, знахари, церковь, сектанство) еще не исчезли начисто“. Да, — отвечаем мы вслед за „мэтром“ Полонским, — знаем». Отвечаем и прямо умиляемся прозорливостью его.