Повторение пройденного (ЛП) - Уоттс Питер - Страница 1

То, что ты сделал с могилой своего дяди, непростительно. Твоя мать, как всегда, винила во всем себя. Ты не ведал, что творишь, сказала она.

Я еще мог бы в это поверить, когда ты обменял подаренный мной Шофар на тот шлем «эМотив», допустим, или завел дружбу с теми молодчиками с бритыми головами и грязными ртами. Я никогда бы не простил ту свастику на твоей игровой приставке, но ты сын моей дочери, а не мой. Допустим, это и в самом деле был обычный подростковый бунт. Что ты вообще мог в этом понимать? Что по сути может в этом понимать любой ребенок сейчас, в 2017 году? Геноцид — такое явление, что ни учебники истории, ни старые зернистые снимки не в силах передать всю его чудовищность. Вас там не было: вам никогда не понять.

Мы твердили себе, что в глубине души ты хороший мальчик, что для тебя все это древняя история, абстрактная и ненастоящая. Как врачи, мы оба хорошо знакомы с печальным стереотипом о еврее, презирающем самого себя, поэтому мы договорились до того, что воспринимали тебя как своего рода жертву. Но, когда полицейские привезли тебя с кладбища и ты взглянул на нас тупыми, равнодушными глазами, я прекратил искать тебе оправдания. То была не просто могила твоего дяди. Ты плюнул на шесть миллионов других могил, причем сознательно, и это ничего для тебя не значило.

Твоя мать прорыдала много часов. Разве она не показывала тебе старые фотоальбомы, онлайн-архивы, само наше семейное древо, у которого столько ветвей оказалось обрублено в середине века? Разве не пытались мы оба рассказать тебе о тех событиях? Я старался ее утешить. Невозможно, сказал я, объяснить слова «Никогда больше!» тому, чьи знания об убийстве сводятся ко счету, который он набирает, день напролет прорезавшись в «Охотника на зомби»…

И тут я сообразил, что нужно сделать.

Я выжидал. Неделю, две — ровно столько, чтобы ты поверил, что я тебя простил, как прощал всегда. Но я знал твое слабое место. Для тебя все вокруг происходит слишком медленно. Твои чудодейственные игрушки — электроды, которые считывают эмоции и подчиняются непосредственно подсознанию,— уже наскучили тебе. Ты видел рекламу «Улучшенной реальности™»: чувственные ощущения подаются прямо в мозг! Выбросьте свои наглазники, наушники и перчатки, забудьте про них навсегда! Чувствуйте, как ветер фантастических миров овевает вашу кожу, вдыхайте дым битвы, пробуйте на вкус кровь ваших игрушечных монстров, которых так легко убивать! Всеми чувствами погрузитесь в бойню!

Тебе надоело играть с мультяшками, а новая модель выходила еще не скоро. Ты так и ухватился за мое предложение. Знаешь, а ведь твоя мать работает над чем-то подобным. По медицинской части, конечно, но там все действует точно так же. Может даже, она загрузила в базу какие-нибудь сенсорные образцы для экспериментальных целей. Если пообещаешь никому не говорить, то я бы мог провести тебя туда…

Да, я уже на пенсии и закончил практику двадцать лет назад, но от своих привилегий так и не отказался. Я все еще бываю в лаборатории твоей матери, иногда помогаю ей. Меня не перестает удивлять, с какой страстью она стремится постичь, как работает разум и как он ломается. Эту черту она унаследовала от меня. А я приобрел ее в Треблинке, когда был вполовину младше тебя. Я тоже вырос с потребностью чинить изломанные души,— но в те времена инструменты психиатров были слишком грубыми. Скальпель, чтобы вскрывать плоть; слова и медикаменты, чтобы вскрывать сознание.

В наших методах было не больше точности, чем в попытках пьяницы сдвинуть стаканы на стойке, топая по полу.

То ли дело машины, на которых работает твоя мать! Транскраниальные сверхпроводники, высокоточные СВЧ-генераторы, резонаторы Шпинделя! Конкретные цепи можно выделить, переписать, полностью стереть! Да сами их названия звучат как магические формулы!

Я освоил их не так хорошо, как она, и знаю лишь самые основы. Я не умею внедрять образы и звуки, не могу создавать воспоминания как таковые. По крайней мере декларативного рода.

Но вот процедурная память мне подвластна. Правая лобная доля, гиппокамп, базовые реакции в виде страха и беспокойства. Пробудить рептилию несложно. А в подробностях ты и не нуждался. Тебе не надо было помнить, как моя сестра, еще младенец, валяется лицом в грязи, словно куча хвороста. И цвет неба в тот день, когда я застыл в страхе перед настоящим монстром, который заметит меня, если я к ней подойду. Урок как таковой тебе был без надобности. С тебя хватило бы и морали.

Потом ты сел прямо — в растерянности, которая сменилась разочарованием, а затем и досадой. «Я ничего не почувствовал! Да они же вообще не работают!» Я без всяких машин мог прочесть твои мысли. «Вот же старый пердун, много о себе возомнил, а ничего толком и не знает». Прошел день, потом другой, и я уже начал опасаться, что ты прав.

Но однажды из-за двери ванной донеслись звуки рвотных позывов. До той минуты ты скрывался у себя в комнате, бросив приставку на полу в гостиной. Потом ко мне подошла твоя мать. Ее глаза излучали тревогу: никогда не видела его таким, сказала она. Шарахается от каждой тени. Не спит по ночам. Когда она вошла этим утром, ты кидал вещи в рюкзак — они идут, они идут, нам надо бежать,— и, когда мать спросила, кто такие «они», у тебя не нашлось ответа.

Ну что ж. Теперь ты забился в угол, твои глаза — черные молящие дыры, твой взгляд постоянно мечется и подозревает ужасы в каждой тени. Из кулаков у тебя сочится кровь, ногти впиваются в ладони.

Помню, в твоем возрасте я резал сам себя, чтобы почувствовать, что жив. Бывает, и сейчас режу. Это никогда по-настоящему не заканчивается.

Однажды, обещает твоя мать, ее машины изгонят моих демонов. Неужели она не понимает, какой это будет ужасной ошибкой? Когда историю забывают, она повторяется, разве не так? Ведь даже худший президент в истории признавал, что память принадлежит всем людям?

Тебе я не говорю ничего. Отныне мы знаем друг друга ближе некуда и без всяких слов.

Я научил тебя мудрости, внук. Я показал тебе мир.

Теперь я помогу тебе жить с этим.