Проклятие королей - Грегори Филиппа - Страница 17

Вы не согласитесь написать Миледи и узнать у нее, можно ли мне явиться ко двору? Не могли бы вы сказать ей, что я, увы, не понимаю, как платить по домашним счетам, что я здесь несчастлива и одинока? Я хочу жить в ее покоях, как внучка, как мне и подобает.

Я отвечаю, говоря, что теперь я – такая же вдова, как она, и что тоже бьюсь, чтобы расплатиться со всеми в мире. Пишу ей, что мне очень жаль, но я не имею влияния на Миледи. Я напишу ей, но сомневаюсь, что мое вмешательство заставит ее быть добрее к Катерине. Я не говорю, что Миледи сказала, что никогда не простит меня за то, что я отказалась дать показания против Катерины, как хотела Миледи, и что я сомневаюсь в том, что мои слова, – чьи угодно слова, – заставят ее быть к Катерине добрее.

Катерина весело отвечает, что ее дуэнья дока Эльвира в таком скверном расположении духа, что Катерина посылает ее на рынок торговаться, и ее злобный ломаный английский помогает сбить цену. Принцесса пишет так, словно это смешно, и я, читая, смеюсь вслух, а потом рассказываю ей о размолвке, которая случилась у меня с кузнецом из-за стоимости подков.

Не скорбь лишит меня остроты ума, но голод. Я захожу на кухню, притворяясь, что слежу за разумным расходом припасов; но на самом деле я пала так низко, что начала облизывать ложки и выскребать горшки.

Я увольняю всю прислугу, какую можно, едва мы доживаем до Благовещенья. Некоторые плачут, покидая дом, а у меня нет денег, чтобы дать им на прощанье. Тем, кто остается, приходится трудиться за двоих, а есть такие, кто даже не знает, как что делается. Кухонной прислуге теперь нужно разводить огонь и выметать золу из очага в моей комнате, и она вечно забывает принести дрова или рассыпает золу. Для нее это тяжелый труд, я вижу, как она шатается под весом дровяной корзины, и отвожу глаза. Я берусь за работу в молочной, учусь делать сыр и снимать молоко, после чего отсылаю молочницу домой. Мальчика в пивоварне я пока оставляю, но учусь делать эль. Моему сыну Генри приходится выезжать в поля с управляющим и смотреть, как сеют зерно. Он возвращается, опасаясь, что семена бросают слишком густо, что тщательно отмерянное количество зерна не покроет всю землю.

– Тогда придется покупать еще, – мрачно говорю я. – Нам нужен хороший урожай, иначе следующей зимой не будет хлеба.

По мере того как вечера становятся светлее, я вовсе отказываюсь от восковых свечей и велю детям завершать уроки до сумерек. Мы живем среди глубоких теней и вони тростниковых фитилей, на полу у нас пятна застывшего сала. Я думаю, что мне придется снова выйти замуж, но ни один богатый или влиятельный мужчина на меня смотреть не захочет, и Миледи на этот раз не прикажет никому из своих родственников взять меня в жены. Я вдова, мне тридцать один, у меня пятеро маленьких детей на руках, и долги мои растут. Если я снова выйду замуж, то потеряю все права на поместье, все отойдет королю как опекуну Генри; к новому мужу я приду нищей. Мало кто сочтет меня желанной супругой. Никто, стремящийся добиться успеха при дворе Тюдоров, не женится на вдове и не заведет пятерых пасынков, в жилах которых течет кровь Плантагенетов. Если Миледи мать короля не устроит мой брак с кем-то, послушным ее воле, мне нужно будет самой растить детей и кормиться самой – а я не знаю как.

Все упирается в нее. Все упирается в ее милость и влияние. Летом я понимаю, что как бы хорош ни был урожай, как бы высоко ни поднялась цена на зерно, мы не скопим достаточно, чтобы продержаться еще одну зиму. Мне нужно собрать денег на дорогу до Лондона и просить помощи у Миледи.

– Может быть, продадим боевого коня сэра Ричарда? – предлагает мажордом Джон Литтл.

– Он такой старый! – восклицаю я. – Кому он нужен? И он так долго и преданно служил сэру Ричарду.

– Нам от него толку никакого, – отвечает мажордом. – В плуг его не впряжешь, он не пойдет в оглобли. Я бы мог выручить за него неплохие деньги в Стоурбридже. Его все знают как коня сэра Ричарда, знают, что это хороший конь.

– Тогда все будут знать, что я не могу его содержать, – говорю я. – Что я не могу его прокормить, чтобы Генри на нем ездил.

Мажордом кивает, смотрит на свои башмаки, отводя глаза.

– Это и так все уже знают, миледи.

Я опускаю голову при этом новом унижении.

– Тогда забирайте коня, – говорю я.

Я смотрю, как огромного коня седлают, как он склоняет гордую голову к уздечке, как смирно стоит, когда затягивают подпругу. Может, он и старый, но уши его встают торчком, когда мажордом перекидывает ногу через его спину и садится в седло. Старый боевой конь думает, что снова поскачет в сражение. Он выгибает шею и бьет копытом, словно ему не терпится приняться за дело. Я едва не выкрикиваю: «Нет! Оставьте его! Он – наш конь, он верно служил моему мужу. Оставьте его для Генри».

Но потом я вспоминаю, что нам нечем его кормить, если только я не упрошу Миледи мать короля помочь нам, а на деньги от продажи коня можно доехать до Лондона.

Мы едем на собственных лошадях, останавливаясь по пути в гостиницах, аббатствах и монастырях. Они нарочно построены вдоль дорог, чтобы пилигримам и путникам было легче, и для меня утешение каждый раз видеть вдали колокольню, зная, что меня ждет укрытие; каждый раз, входя в чистую беленую комнату, я ощущаю святой покой. Однажды нам негде ночевать, кроме гостиницы, и мне приходится заплатить за себя, за сопровождающую меня даму и за четверых вооруженных стражников. Денег у меня почти не остается, когда вдали из послеполуденной дымки появляются шпили Лондона и мы слышим десятки колоколов.

Двор сейчас в Вестминстере, и для меня это благословение, потому что в этом огромном шумном дворце всегда найдутся свободные комнаты. Когда-то я спала в лучшем покое, в постели королевы, чтобы она не оставалась ночью одна, теперь же мне выделяют скромную комнатку, вдали от большого зала. Я вижу, как быстро и точно управляющие домом замечают перемену моей участи.

Дворец похож на деревню, живущую за собственными высокими стенами посреди Лондона; я знаю здесь все вьющиеся дорожки и огражденные садики, черные лестницы и тайные двери. Он был моим домом с самого детства. Я умываюсь, мою руки и шпильками закалываю покрывало. Счищаю с платья пыль и, гордо подняв голову, иду по мощеным улочкам в большой зал и покои королевы.

Я как раз собираюсь пересечь сад королевы, когда слышу, как меня окликают по имени, и, обернувшись, вижу епископа Джона Фишера, исповедника Миледи, своего старого знакомого. Когда я была девочкой, он приезжал в замок Мидлхем учить нас катехизису и выслушивать наши исповеди. Он знал моего брата Тедди еще мальчиком, когда тот был наследником трона; он учил со мной псалмы, когда в моей псалтыри стояло «Маргарет Плантагенет» и я была племянницей короля Англии.

– Милорд епископ! – восклицаю я, делая реверанс, поскольку он стал большим человеком в благочестивое правление милости Миледи.

Он осеняет мою голову крестом и кланяется мне так низко, словно я все еще маленькая наследница королевского дома.

– Леди Поул! Соболезную вашей утрате. Ваш муж был прекрасным человеком.

– Воистину так, – говорю я.

Епископ Фишер предлагает мне руку, и мы бок о бок идем по дорожке.

– Мы редко видим вас при дворе, дочь моя.

Я собираюсь сказать что-то легкомысленное, что-то про то, что мне нужны новые перчатки, но нечто в его приветливом улыбающемся лице побуждает меня довериться ему.

– Я приехала просить помощи, – прямо говорю я. – Надеюсь, что Миледи даст мне совет. Муж оставил меня почти ни с чем, и я не могу выжить на вдовье содержание.

– Жаль это слышать, – просто отвечает он. – Но я уверен, Миледи выслушает вас благосклонно. У нее много тревог и трудов, Господь ее благослови, но она никогда не оставит никого из членов семьи.