Проклятие королей - Грегори Филиппа - Страница 62

– Она так болела, – в оправдание хозяйке говорит камеристка. – Была не в себе, такой у нее был жар. Я думала, может быть, вы…

– Скажите ей, чтобы пришла ко мне сегодня перед обедом, – велю я. – Я сама ей скажу.

Мы ждем леди Поул в гостевой комнате дома, который некогда был домом Артура, а теперь принадлежит ей.

Дверь отворяют, и она входит, опираясь на руку своей дамы: она явно еще слишком слаба, чтобы ходить без посторонней помощи.

– Дорогая моя, – говорю я со всей возможной добротой. – Вы так бледны. Прошу, сядьте.

У нее получается присесть передо мной и поклониться Монтегю, потом она садится в кресло, и я киваю ее даме, чтобы та ушла.

– Это моя кузина, Елизавета, – слабым голосом произносит Джейн, словно хочет, чтобы та осталась.

– Встретимся с вами за обедом, – обещаю я, и она, поняв намек, выходит из комнаты.

– Боюсь, у меня для вас очень дурная весть, – мягко говорю я.

– Отец? – прикрывает глаза она.

– Артур, ваш муж.

Она ахает. Судя по всему, она даже не знала, что он болел. Но разве нельзя было догадаться, когда она вышла из комнаты, а он ее не встретил?

– Я думала, он в вашем доме, с детьми! Они здоровы?

– Слава Богу, Генри и Мэгги были живы и здоровы в Бишеме, когда я покидала их и малышку Марию, и мой сын Джеффри с женой тоже.

Она кивает.

– Но Артур…

– Дочь моя, мне больно говорить, но он умер в горячке.

Она оседает, как упавший лоскут. Голова опускается на руки, тело складывается, даже ее маленькие ножки заворачиваются под кресло. Закрыв лицо руками, она воет от горя.

Монтегю смотрит на меня, словно спрашивая: «Что мне делать?» – и я киваю, чтобы сел и ждал, пока не закончится этот беспомощный плач.

Она не прекращает. Мы оставляем ее плачущей и обедаем без нее. Людям в поместье, жильцам Артура, нужно видеть, что мы здесь, что жизнь продолжается, что от них требуется исполнять свой долг, работать и платить подати, домашним слугам не стоит думать, что у них отпуск, раз умер мой сын. Земли снова принадлежат Джейн, но потом, если будет на то воля Божья, их унаследует сын Артура Генри, их нужно содержать для него в порядке. Отобедав, мы возвращаемся ко мне и застаем Джейн с красными глазами и бледную; но, хвала небесам, она наконец-то перестала плакать.

– Я этого не вынесу, – жалобно говорит она мне, словно женщина может выбирать, что она вынесет, а что нет. – Я не вынесу нового вдовства! Я не вынесу жизни без него. Я не могу думать о вдовьей жизни, но о новом браке даже помыслить не хочу. Я его жена, в смерти, как и в жизни.

– Пока еще рано говорить, вы потрясены, – утешаю ее я.

Но она не желает утешаться.

– Сердце мое разбито, – говорит она. – Я приеду в Бишем и поселюсь во вдовьих покоях, совсем уйду от мира. Я никого не буду видеть и не буду выходить.

– В самом деле? – Я прикусываю язык, чтобы унять недоверие в голосе, и повторяю мягче: – В самом деле, дорогая моя? Вы не предпочтете жить с отцом? Не хотите вернуться домой, в замок Бодьем?

Она качает головой:

– Отец просто устроит для меня новый брак, я знаю. Я больше не пойду замуж. Я хочу жить в доме Артура, я хочу всегда быть рядом с ним, лелея свою печаль. Я буду жить с вами и плакать о нем каждый день.

Это не смягчает мое сердце, как должно бы.

– Конечно, сейчас вы подавлены, – говорю я.

– Я решилась, – отвечает она.

Похоже, она и правда решилась.

– Я проживу жизнь с памятью об Артуре. Приеду в Бишем и останусь там навсегда. Буду навещать его могилу, как скорбный призрак.

– Ох, – говорю я.

Я даю ей несколько дней на раздумья и молитвы, чтобы она проверила свою решимость, но она неколебима. Она приняла решение больше не выходить замуж и избрала покои в моем доме, обещанные ей брачным договором. У нее будет свое небольшое хозяйство под моей крышей, она, без сомнения, наймет собственных слуг, будет заказывать еду на моей кухне и четырежды в год получать доход с вдовьих земель, которые я ей отписала; но и не думала, что мне придется выплачивать эти деньги. Я не понимаю, как это терпеть.

Но Монтегю, мой тихий и задумчивый наследник, предлагает блестящее решение, как помешать молодой вдове поселиться с нами навечно.

– Вы вполне уверены, что хотите удалиться от мира? – спрашивает он как-то вечером свою невестку, в то короткое время, когда ее можно увидеть, когда она выходит к обеду в большой зал, прежде чем отправиться в часовню, чтобы всю ночь провести за молитвой.

– Совершенно, – отвечает она.

Она облачена в темно-синий, как и я, цвет королевского траура. Артур был мальчиком из дома Плантагенетов, о нем скорбят, как о принце.

– Тогда, боюсь, Бишем Мэнор окажется для вас слишком шумным и многолюдным, – говорит Монтегю. – Во время разъездов у нас останавливается король, летом весь двор неделями живет здесь, моя матушка устраивает семейные праздники зимой, для Стаффордов, Куртене, Лайлов, Невиллов. Вы же знаете, сколько у нас кузенов! Принцесса Мария летом точно почтит нас долгим визитом и привезет с собой весь свой двор. У нас не уединенный дом, не такой, как ваш милый дом, это дворец, открытый дворец.

– Я не хочу видеться ни с кем из этих людей, – сердито отвечает она. – Я хочу совсем уединиться. Возможно, миледи матушка даст мне какое-то жилье в своих владениях, где я смогу поселиться в полном покое. Мне не нужно многое, просто дом с тихим парком, больше ничего.

Даже Монтегю морщится от этой просьбы.

– Миледи матушка много трудилась, чтобы собрать свои земли, – тихо говорит он. – Не думаю, что теперь она станет их раздавать.

– Я не могу жить в шумном людном доме, – поворачивается ко мне Джейн. – Я не хочу жить во дворце. Я хочу жить тихо и спокойно, как монахиня.

Монтегю молчит.

Он ждет.

Я тоже молчу и тоже жду. Мы видим, как у нее медленно зарождается мысль.

– А что, если мне поселиться в монастыре? – спрашивает она. – Или даже… что, если мне принять постриг?

– Вы чувствуете, что Господь призвал вас? – приходится спросить мне.

Я с ощущением вины думаю о королеве, которая поклялась, что не станет думать о монастыре, если не поймет, что Бог призывал ее к религиозной жизни, что ни один мужчина, ни одна женщина не должны давать обет, если не знают наверняка, что призваны. Все остальное – богохульство. Мой сын Реджинальд до сих пор отказывается давать обет, не чувствуя призвания. Говорит, что это оскорбит самого Господа.

– Да, – с внезапным оживлением говорит она. – По-моему, чувствую.

– Уверен, что чувствуете, – ловко вворачивает Монтегю, бывалый придворный. – Вы с самого начала говорили, что хотите удалиться от мира, что больше никогда не выйдете замуж.

– Именно так, – отвечает она. – Я хочу тихо жить наедине со своим горем.

– Тогда это – лучшее решение, – говорю я, нехотя поддаваясь соблазну. – А я найду для вас место в хорошем доме Божьем и стану платить за ваше содержание.

Она явно не понимает, что, соглашаясь стать монахиней, возвращает мне приданое, словно снова выходит замуж. Я буду выплачивать лишь то, во что обойдется ее содержание в монастыре, давшем обет бедности.

– Думаю, так будет лучше всего, – говорит она. – Но что станет с домом и землями? С моим наследством? И с состоянием, которое я унаследую от отца?

– Вы можете отписать все Генри как своему наследнику, – предлагаю я. – А я стану его опекуншей и все для него сберегу. Об этом вам печалиться ни к чему.

Монтегю изо всех сил старается не бросить в мою сторону ни единого торжествующего взгляда.

– Как пожелаете, сестра моя, – почтительно произносит он.

Я жду, когда мне придет приказ открыть Ричмондский дворец для возвращения принцессы в Лондон, но признаков того, что король возвращается, нет, и ходят слухи, что он заперся в башне, чтобы ни один нездоровый человек на него не смог надышать. Горожане, услышав об этом, отвлекаются от погребения тысяч умерших и хохочут горьким смехом висельника: их король, такой смелый и блестящий на турнирной арене, оказался таким трусом перед лицом болезни.