Портрет незнакомца. Сочинения - Вахтин Борис Борисович - Страница 23

— Оборотень, — сказала фигура, равнодушно пожевав губами и причмокнув углом рта. — Такой, как все.

— Что вам надо? — спросил Абакасов.

— Да ничего, — сказала фигура, пожав плечами. — Просто она сказала, что я похож на моль и спать она со мной не желает.

— Кто — она? — спросил Абакасов, и сердце его забилось, потому что испугалось скандала какого-нибудь, а он боялся скандалов, поскольку боялся за себя в скандалах, и по этой причине никогда их не имел.

— Да ты ее не знаешь, — сказала фигура. — Не волнуйся, я просто так зашел. Слушай, посмотри на меня. Ты не мог бы меня полюбить?

Абакасов стал смотреть честно, а фигура ждала неподвижно, сняв шляпу, подняв подбородок, выпрямившись.

— Нет, — сказал Абакасов. — Это очень непонятно. Кто вы, почему ко мне и почему полюбить?

— А мне все равно, — сказала фигура. — Мне совершенно наплевать, что ты понимаешь и чего нет. Фу, гадость какая. Что ты в душу ко мне лезешь?

— Вы спросили насчет полюбить, — сказал Абакасов.

— На что это мне? — изумилась фигура. — Чепуха какая-то! Придумал тоже!

Елена Петровна заглянула в комнату и увела фигуру к себе и оставила ночевать назло Абакасову, прочно лежавшему теперь в ее мозаике и чемодане и ненужному больше напрочь.

16. Прошлое из-за угла

Когда вы так молоды, что словно летите навстречу ветру, вокруг вас танцует хоровод лиц, и не каждому вы придаете надлежащее значение, а зря — каждый встречный плетет ниточку, и вокруг вашей судьбы получается ко времени зрелости затвердевший кокон, похожий на вас, как карикатура, а вам и невдомек.

— Я женюсь и уезжаю на Сахалин, — сказал Петя Гегель Абакасову.

— Счастливого пути, — сказал Абакасов и снова попытался что-то вспомнить и не смог.

Иногда, хоть и очень редко, в нашем городе совпадают воскресенье и солнце, и тогда все выходят на улицу, и везде становится тесно. Вышел и Абакасов с журналом «Природа» под мышкой и, размышляя, дошел до пригородного парка, где тоже было тесно.

Это было в конце весны, когда деревья пушисты, как цыплята, небо дрожит от солнечных лучей, сквозь мертвую траву прорастает живая и кусаются первые комары, а люди раздеваются навстречу солнцу до трикотажа, обнародуя перезимовавшие тела, не такие уж моложавые, как деревья и трава. А так как было очень тесно, особенно потому, что люди не стояли, а лежали и занимали больше места, то парк напоминал не то баню, не то поле боя, и деревья рвались вверх изо всех сил, вытягивая шеи, чтобы вздохнуть.

Вверх смотрел и Абакасов и потому не видел женщину, сидевшую на пне, и мальчика лет шестнадцати у ее ног, и не видел, как посмотрели на него глаза женщины, как еще беспомощнее повисли ее руки и как встал и пошел за ним следом мальчик.

Бывают среди женщин особенные, такие, у которых беспомощны руки и ноги, точно сделаны из ваты, хотя и красивы; а жизнь у таких волнуется только в обреченных глазах. Они молчаливы и покорны, а главное, доверчивы, так что для Христа и для Ганди они подходят вполне, а вы о них забываете, словно их и вовсе не было.

Мимо парка промчалась электричка, и странно было, что лежащие люди не запрыгали в разные от нее стороны, как лягушки. И неожиданно, будто из-за угла, встал перед Абакасовым этот мальчик и сказал:

— Здравствуй, отец.

Вот и пригодилась Абакасову его постоянная боевая готовность.

— Я? — спросил он.

— Да, — сказал мальчик.

— Да, — сказал Абакасов. — Да-да.

Они сидели в комнате у Абакасова на одном подоконнике после долгого разговора, и мальчик, осмотрев сокровища его души самозванными глазами молодости, теперь смотрел на черты его лица, и был этот воскресный день днем страшного суда для Абакасова. И в самом конце разговора мальчик спросил:

— И это все? Только ждал — и все?

— Я многое понял, — сказал Абакасов и слизнул с губ слово «сын».

— Ну и что? — спросил сын.

— А что? — спросил Абакасов.

— Ты эмигрант, — сказал сын, и Абакасов встал гордо, как капитан на мостике тонущего флагмана.

— Нет, — сказал Абакасов. — Я, наверно, сторож. Ночной сторож.

Сын рассматривал его морщины — ведь время, как дятел, долбит ваше лицо, пока вы летите навстречу ветру, а вам и невдомек, воображая, что молоды.

— Она не придет, — сказал сын. — Это я сам догадался, а она и не знает.

Странно, что у маленького Абакасова и такой хрупкой женщины был такой высокий сын.

— Да, — сказал Абакасов. — Наверно, все-таки сторож.

— А кому это было нужно? И сейчас? — спросил сын.

— Наверно, Богу, — сказал Абакасов и услышал от сына то, чего боялся:

— Это тут ни при чем. Не прячься за Бога.

Впервые за всю свою жизнь встал Абакасов на следующий день заурядно, не надевая доспехи и не побрившись, а только постояв перед зеркалом и посмотрев на себя в неслыханном удивлении. Он слышал «прощай», которое ему сказал неожиданный сын, и свет от этого прощай направлен был не в прошлое, нет.

17. Птенец в руке

Несколько дней назад ушел из жизни Абакасова его сын, спиной еще не возмужавший, ушел, и вот Абакасов сидел, последний раз удивляясь.

— Можно попрощаться? — спросила весело Елена Петровна, являясь в дверях. — Я выхожу замуж за вашего знакомого, помните?

— Нет, — сказал Абакасов и так, что она исчезла.

— Можно попрощаться? — спросил Петя Гегель, приоткрыв дверь.

— Нет, — сказал Абакасов.

— Можно? — спросили Витя и Вова, пришедшие проведать.

— Нет, — твердо сказал Абакасов. А Щемилова не было.

Удивленно смотрел Абакасов на маленького птенца в руке — на свою жизнь. Удивленно вспоминал прошлое — где же оно? Вот шел, шел, а так недалеко от начала.

Что это? Размеренно шагал, совпадая в ритме с неповоротливой эпохой, и проморгал.

Надо немедленно, сейчас, скорее превратить птенца в птицу.

Но как?

18. Беспокойный конец Абакасова

Ранним-преранним утром, когда мир еще спит всем миром, на улицу вышел Абакасов, неся под мышкой длинный, как мачта, предмет. С окон облетала ночная дремота, вековая дремота, и они смотрели проясняющимися глазами, светлея навстречу заре.

Заря уже не обманывала Абакасова, и он непреклонно пошел к площади. Сверху вниз глядели черные блестящие атланты Зимнего дворца, обремененные ношей, смотрели укоризненно на человека необремененного. Сверху вниз смотрели розовые облака, взлетевшие высоко без ноши и без мачты. И только окна смотрели вверх, в небо, просыпаясь, по-детски чистые и промытые рассветом.

Непреклонно подняв голову, вышел Абакасов на пустынную площадь и там поставил свою мачту, развернул намотанное на нее знамя и побежал вперед, неся его над головой, как парус.

Бог его знает, что он хотел этим сказать и, главное, кому, потому что было очень рано и никого вокруг не было. Падал ангел с колонны под тяжестью креста и смотрел, как по растрескавшейся площади, бескрайней, как Тихий океан, как полушарие Земли, бежит со знаменем в руках маленький Абакасов. И вот уменьшается площадь, и нет уже ангела, и далеко внизу в сером просторе площади алая капелька паруса тонет в тумане утренних лучей.

ЭПИЛОГИ

1. Пора прощаться

Ресторан плавал на Неве.

Качался пол, и качалось небо, как еврей в жалобах Иегове; как русский, выдергивая в вечном «эй, ухнем!».

Молчаливый пилот улыбался женщине Нонне ободряюще и так, что я тоже ему улыбался.

— А папа в Риме грешен, и все тут! — сказал летчик Тютчев решительным голосом.

— Этого никто не поймет, — сказал писатель Карнаухов, — влияние церкви падает, и все такие мысли позабыты, потому что интеллект обанкротился. А все-таки обидно, что впереди такая судьба.

— Не каркай, — сказала женщина Нонна. — Ты скажи.