Бремя государево (сборник исторических романов) - Лебедев Михаил Николаевич - Страница 53

— Да нет, не поддадимся мы Москве! Не устрашимся мы воинства московского! Верно ты, дядя, сказал! Будь что будет! Ежели и умирать придется, так умрем хоть на воле своей, а не в темницах Ивана Московского! А вольная смерть ведь как-никак лучше жизни подневольной! Это хоть кто скажет…

— Да, да! — затряс своей бородой Ладмер. — Не отдадимся мы живыми Москве! Пусть она страна православная… Но мы не желаем православными быть! Губит нас вера православная… Губит! Губит! Лучше бы Войпеля нам вспомнить…

— Войпеля? Да, Войпеля! Это ты правду, дядя, сказал. Что же, можно и Войпеля… Авось полегче нам будет немножко…

Микал не отдавал отчета в своих словах, сказанных им в пылу раздражения на Москву, являвшуюся гнездом православия. Отец Иван был забыт… Игумен Максим сидел как приговоренный к смерти, но при последних словах Микала все существо его содрогнулось. Ужас объял его душу. Неужели дело дошло до того, что Пермь Великая может вернуться в язычество? И вдруг сильное благородное чувство христианской доблести охватило обыкновенно покладистого, привязанного к земным удовольствиям монаха. Он встал с места и воскликнул негодующим голосом:

— Ой же вы, люди малодушные! Не много ли вы просите, чтобы одни милости сыпались на ваши головы? Заслужили ли вы милости подобные? А теперь, при первой беде, к Войпелю взоры обращаете? Что же, воля ваша, вестимо… Не могу я препятствовать вам… Только попомните слово мое вещее: покарает вас Бог Истинный, ой как покарает! А тебя, старик злобный, пуще других! — указал он на Лад-мера и, взяв посох, медленно вышел из горницы.

Князья не задерживали его.

Заволновалась Великая Пермь, переполошенная княжескими вестниками, разносившими приказ Микала: собираться всем ратникам в укрепленные городки, для обороны их от наступающего неприятеля. Засуетились, заохали жители лесной стороны, не ожидавшие такой близкой развязки, хотя слухи о московских намерениях уже давно ходили между ними, порождая в их сердцах смутную тревогу за будущее. Пермяки, обитавшие по рекам Колве и Каме, зыряне, разбросанные среди болот, тянувшихся в сторону привычегодского края, вотяки, имевшие свои поселения в низовьях реки Вишеры, по левой ее стороне, даже крохотные кочевья остяков и вогулов, входивших в состав владений изкарского князя, — все эти крупные и мелкие народцы содрогнулись как один человек, затрепетав при известии о вторжении москвитян в Пермь Великую. Приходилось грудью вставать на защиту своей родины, а это грозило большими опасностями, потому что врагом была Москва, считавшаяся всеми непобедимою державою.

— Москва идет! Москва! — только и слышалось кругом, когда зловещая новость распространялась по тому или другому поселку, притаившемуся в глуши пермских лесов. — На Черной реке уж стоит!.. Погибнем мы все до единого!.. Не нам уж Москве супротивничать… Москва ведь привыкла народы покорять, покорит она и нашу Пермь Великую…

— Но за нас новгородцы стоят, — возражали княжеские посланцы, старавшиеся ободрить боязливых, которых было великое множество. — Похитрее москвитян они будут, укажут, как дело вести… Отгоним мы прочь Москву проклятую! Только вы скорее собирайтесь, не мешкайте…

Тут кстати приводился рассказ о том, как появился в Чердыне, а потом в Покче Арбузьев с товарищами, как он заключил союз с князьями «супротив Москвы заедин идти», какие силы имелось в виду выставить против неприятеля, после чего все понемногу успокаивались, полагаясь на слова рассказчиков, что «все благополучно обойтись может».

И вот потянулись с разных сторон — кто по лесным речкам в лодках, кто прямиком по лесу и по тропинкам пешком — будущие противники москвитян на поле брани, вооруженные чем Бог послал: топорами, кольями, рогатинами, стрелами, многие даже простыми деревянными ослопами, имевшими вид балды, усаженной коротко обрубленными сучьями. Вообще, снаряжение ратников было немудреное, как немудры были и сами ратники, лишенные всякой воинственности, заменяемой у них полным наружным убожеством.

В городках встречали их с распростертыми объятиями, потому что как-никак все же сила прибывала, хотя и ненадежная сила, не могущая идти в сравнение с городскими десятками. Но в общей сложности благодаря многочисленности прибывающих людей, рать должна была составиться довольно значительная, обещающая некоторый успех, в особенности при верховодстве новгородцев, изучивших тактику московских воевод.

Микал просто покою не давал себе и своим приближенным, стараясь предусмотреть все случайности, которые он пытался устранить теми или другими способами, имеющимися в его распоряжении. На валах срубали новые башенки, куда предполагалось посадить возможно большое число стрелков, которые бы буквально осыпали тучею стрел подступы к городку, испытавшему уже на себе силу удара вогулов. Ворота — и внутренние, и наружные — закладывались землею до самого верху, забивались бревнами и камнями крепко-накрепко, так что, в конце концов, выход из Покчи был закрыт, почему жителям его пришлось сообщаться с внешним миром при помощи лестниц, приставляемых к откосу валов. Из кладовых было вывезено все ратное оружие, какое только успели накопить в течение многих лет предки князя Микала и сам Микал, не пропускавшие случая, чтобы не приобрести от приезжих новгородцев или москвитян, или даже от купцов ордынских, изредка навещавших Великую Пермь, либо меч, либо бердыш, либо секиру, либо саблю, либо тугой лук боевой, каких не умели делать сами пермяне. Воевода Бурмат даже ночей не спал, бегая по укреплениям городка, где работали встревоженные жители, усиливая неприступность валов и палисадов, опоясывающих Покчу тесным кольцом.

В Чердыне, Уросе и Изкаре тоже кипела работа, о чем Микалу доносилось каждодневно и с такими подробностями, что он заочно мог входить в каждую мелочь и заочно же давать советы, которые выслушивались всегда с большим вниманием. В Чердыне он побывал самолично, одобрил мероприятия Ладмера и хотел уже ехать обратно, как вдруг взор его упал на низенькую деревянную церковь Иоанно-Богословского монастыря, лишенную креста посредине крыши, что крайне удивило его.

— А крест где? — спросил Микал у Ладмера, как будто растерявшегося при этом вопросе.

Ладмер не сразу ответил. Губы его скривились в злую усмешку, не скрывшую, однако, его смущения. Он сказал:

— Нету креста, князь дорогой. Порешил я к Войпелю вернуться… и крест снять приказал. А монахов под церковью запер вместе с Максимом-игуменом. Пускай посидят тут до той поры, пока мы с Москвой поуправимся.

— Напрасно ты сделал так, дядя почтенный, — слегка нахмурился Микал. — Монахи на нас осерчают теперича. А ежели Москва нас поборет, то от москвитян нам плохо придется за дело подобное. Потому как москвитяне любят монахов…

— Не поддадимся мы Москве ни за что! Не поклонимся мы кресту христианскому! — исступленно крикнул Ладмер, но Микал остановил его такими словами:

— Слушай, дядя! Напрасно ты громко кричишь! Вестимо, страждем мы после того, как веру православную приняли, но и раньше не легче мы жили. И Войпель не баловал нас. А нынче не поздно ли хватились мы?.. Не лучше ли нам на монахов сквозь пальцы глядеть, ибо силу они большую возьмут, когда москвитяне здесь будут победителями?..

— Но ты же ведь сам говорил, что можно и Войпеля нам вспомнить… В Покче разговор у нас был, при Максиме-игумене еще…

— А я и забыл о том, по правде сказать… Мало ли чего не скажется в гневе да в ярости! Нельзя же каждое слово на веру принимать… Тогда я не знал, что говорил, ибо себя не помнил…

Ладмер даже руками развел от удивления, слыша такие слова от племянника, толковавшего теперь совсем другое, чем несколько дней тому назад. Но Микал был себе на уме. Это был тонкий и хитрый политик, не упускавший из виду ничего такого, что было в границах его разумения. О москвитянах он знал теперь наверное, что идут они здоровые и грозные, вопреки пророчеству Арбузьева, предсказывавшего, что поход истомит и обессилит их до крайности, так что, в конце концов, их можно будет прихлопнуть как мух очумелых. Действительность показала противное.