Проклятие Ивана Грозного. Душу за Царя - Аксеничев Олег - Страница 53

Куда ты, сын сукин?

Возница и московский подьячий, вон тот, вихрастый, с губами в пол-лица.

Пепел прошёл на несколько шагов вперёд.

Верую. Верую, что буду услышан Тобой и помилован! Я согрешил перед Тобой, Господи, неблагодарностью за Твои милости и равнодушием к Тебе. Согрешил суеверием и равнодушием к истине... Скверными мыслями и подозрительностью...

Как же всё оказалось просто! Вот идёт человек, погруженный в покаянные мысли, из храма идёт явно. А наблюдатели говорили, что никого из прихожан храма Белой Троицы больше на этой улице не видели.

Можно и проверить, невелик труд. Втянуть носом мысль, утерянную иным человеком, словно запах впитать или соплю зашмыгнуть. Взглянуть на мир, как другой смотрел раньше.

На мир, что тусклее и расплывчатее. Знать, глаза подводят тверича. Возраст — с полвека живёт или чуть меньше. Ещё мочевой пузырь требует опорожнения — служба затянулась.

Душа же требует молитвы, а молитва — креста святого. И тянутся два перста, указательный и средний, ко лбу... а на безымянном, согнутом, перстень со змейкой.

Кемский колдун поменялся сразу, оттого и страшно стало даже привычным ко злу царёвым слугам. Только что был шустрым, улыбчивым, горделиво задирал к небу седую голову. Теперь — как ушатом холодной грязи по весне облили; согнул шею, уставшую держать голову, ноги от земли отделял медленно и с видимым трудом.

Но вёл к цели исправно, как кладбищенская крыса к покойнику.

За ним шли, уже не таясь, служители Разбойного приказа. Шёл и Григорий Грязной. Что теперь таиться? Если и смогут повязать тверича, так сейчас только, пока тот не подозревает ничего.

Снова перевоплотившись и став собой, Пепел остановился у обычных ворот, тронутых сверху киноварью, ухмыльнулся, оглядывая московских непрошеных гостей. Сказал, потешно шевеля седой бородой:

   — Здесь он, сынки. Теперь сами трудитесь, а мне обратно пора, домой...

Григорий Грязной (сам весь седой, а всё туда же — сынок!) согласно кивнул, хлопнул дружески кемского колдуна по плечу.

И забыл о нём. Работа.

«С вознесением к небесам, и, что занятно, безо всяких чудес», — подумал Грязной. Два человека сцепили в замок руки, третий (тот самый подьячий, что под возками кувыркался) запрыгнул на эту рукотворную ступень. Подброшенный вверх, уцепился за ветку росшей у забора липы, пополз перепуганным котёнком к вершине.

Хорошо лез. Птиц, примостившихся на зазеленевшей недавно кроне, не спугнул. Значит, и жильца нужного дома не переполошил.

Обратно подьячий вернулся так же тихо. Спрыгнул на землю, деликатно перевёл дух, заговорил, стараясь смотреть прямо в глаза Грязному:

   — От ворот направо в глубь двора, шагах в десяти — конура. Дорожка к дому — мимо собаки, ещё шагов двадцать. За домом справа — конюшня, слева — амбар или сарай...

   — Отхожее место где?

Правильный вопрос. Явиться служители государевы собирались без приглашения, так что встречать их хозяин мог не на крыльце, а раскорячившись над зловонной ямой. И уйти через крышу нужника.

   — Меж домом и амбаром, в кустах у забора.

   — Пошли, что ли... до ветра...

Грязной ничего не объяснял. Не учи учёного, как говорится.

Забор перепрыгнули играючи. Сначала — пара, что с псом разобраться была обязана, чтобы не заблажил, не встревожил хозяев раньше времени. Несчастной собаке гавкнуть бы во всю пасть, так нет; взыграли правила далёких хищных предков, благородные, но смертельно опасные. Предупреди врага, зарычи негромко, оскаль клыки, выбираясь из конуры. Получи кистенём промеж глаз, упади в знакомую до крупицы дорожную пыль. Вздрогнут разъехавшиеся, отказавшиеся служить лапы — и смерть.

Прыгнули ещё двое, и сразу к дому, к крыльцу да к окнам, чтоб не ушёл никто. А убийца собаки к нужнику рванулся; от крови к вони... Его подельник уже рвал тем временем воротный засов, впуская остальных.

Грязной вошёл последним, бережно притворил за собой створки. Не мальчик, чай, по чужим дворам бегать, для этого кто помоложе найдётся... И уже в сенях с неудовольствием увидел на одной из стен большое кровавое пятно, расплескавшееся на несколько брёвен.

   — Не его кровь, — угадав невысказанный вопрос, проговорил один из подьячих. — Служанка закричать собиралась, вот и пристукнули, для порядка...

Служанка обнаружилась при входе в горницу, связанная и брошенная грудью вниз на лавку. Неловко повернув голову, она выставила на обозрение разбитое, залитое красной подсыхающей жижей лицо, перехваченное у губ кожаным ремешком. Не иначе, как тряпицу в рот сунули, чтоб наверняка молчала... Для порядка, усмехнулся своим мыслям Грязной и взглянул на схваченного тверича.

Видно, что не тать ночной. Не по благообразности определил, ведь среди отребья человеческого такие лики встречались — хоть сейчас икону пиши. По глазам.

Добрые они были. И испуганные. У Грязного и его людей во взгляде в такой миг бы сожаление читалось, что никого на тот свет пред собой не отправил... Тверич же, с таким трудом разысканный, не убивал никогда. Может, и не думал о возможности подобного.

А поди ж ты — самому государю поперёк дороги встал!

— Со мной поедешь, — сообщил Грязной схваченному. — С покорностью либо насильно — но поедешь. Лучше, чтобы с покорностью, целее будешь...

Вскоре к воротам подогнали повозку с глухим верхом, чтоб не дразнить любопытствующие глаза. Грязной с тверичем забрался внутрь, туда же влезли несколько служителей Разбойного приказа.

Остальные должны были проделать путь до Москвы верхами. На ямской заставе Грязной загодя распорядился придержать лучших коней. Под нос смотрителю для солидности сунул бумагу, которую сам написал и сам же припечатал. Седовласый крепкий мужик не вызвал почтительных чувств у смотрителя, привыкшего иметь дело с выжигами-ямщиками. Бумага же за подписью печально знаменитого московского дьяка породила такой выплеск верноподданнических чувств, что Грязной всерьёз стал опасаться, не сойдёт ли смотритель с ума.

Так что — в путь, уважаемые читатели, в Москву! С её дубами да липами, с вишнёвыми садами и маргаритками у заборов...

А в Твери в полном недоумении остался хозяин постоялого двора. Плотницкая артель пропала в одночасье, неожиданно и без прощания. Оставив, однако, набитый серебром кошель с княжеской, щедрой платой за проживание.

«Не иначе, в какой-либо монастырь подрядились — только иноки так хорошо платят», — решил хозяин.

А Грязному что? Можно подумать, свои деньги оставил, а не государевы...

Присевшие на задние лапы львы с зеркальными глазами. Чёрные двуглавые орлы с вызолоченными клювами. Дворец, не оставлявший равнодушных. Кто считал, что именно такой и должна быть власть, строгой и грозной, а кто захлёбывался ненавистью, глядя на хищный оскал царей животного мира.

В мае царь Иван Васильевич Грозный переехал из Александровой слободы в Москву, в Опричный дворец. Столица замерла в ожидании новых арестов и новых казней. Но не суетились плотники у Поганой Лужи, не сколачивали плахи. Не ездили по дворам молчаливые отряды стрельцов в красных кафтанах, выводя под локти бледных, как мука, хозяев.

Государь затворился во дворце, никого не принимал и не желал видеть, кроме самых ближних. Вот и пытались те, кому интересно, прочесть по лицам царевича, Малюты либо Умного-Колычева, что на душе у Ивана Васильевича.

На всякий случай стараясь обходить Опричный дворец стороной, боковыми улицами.

Уже затемно на тверской дороге появилась группа всадников, сопровождающая запылённый дорожный возок. Пригородные заставы не были им препятствием. Первый же стрелец, заглянувший в возок и пересёкшийся взглядом с Григорием Грязным, только что сразу не рухнул на колени, крикнул срывающимся голосом, чтоб пропустили, не осматривая.

Вот так и ехали — прямо в Опричный дворец, через боковые ворота. За ними, во дворе, примостилась небольшая изба с каменными подклетями.