Святой Илья из Мурома - Алмазов Борис Александрович - Страница 56

   — Велик город. Велик.

В закатном солнце город светился, как чудовищная челюсть, подковой лежащая около гавани, и стены его были подобны обглоданным ветрами костям.

Что-то произошло там, за стенами. Тревожно забил набат. По стенам побежали воины. Виноградники словно ожили — отовсюду сквозь них побежал ко городу народ.

   — Уж не нас ли заметили? — подумалось воям.

   — Нет, — сказал Илья, показывая на море. По всему горизонту шли громадные греческие корабли, никогда прежде не виданные русами и славянами, торками и мирными печенегами. Сотни кораблей, мерно вздымая вёсла, казалось, перегородили море. Шёл лучший в мире византийский флот, с многочисленными полками киевскими, битком наполнявшими палубы.

   — Всё! — сказал Илья. — Конец гнезду хазарскому.

Со стороны степи, медленно отрезая город от дальних гор, поднималось облако пыли: конные и пешие рати брали Тьмутаракань в глухую осаду.

Тьмутаракань штурмовали несколько дней. Никогда, ни раньше, ни позже, Илья Муромец не участвовал в такой резне. Она начиналась на рассвете и кончалась, когда вокруг становилось черно.

Закиданная кувшинами с греческим огнём, задыхающаяся в дыму горящих домов и войлочных юрт, что стояли в городе, с полуразрушенными стенами, пылающими от пролитой смолы, последняя цитадель Хазарии отчаянно дралась до последнего защитника, до последнего человека, способного держать меч в руках, независимо от того, был это мужчина, старик, ребёнок или женщина.

Готовясь к осаде, жители города вывели и продали всех рабов, перебили всех христиан и оставили за стенами только хазар-мусульман и хазар-иудеев. Первые ненавидели русов, вторые знали, что в любом случае их ждёт смерть. Слишком долго шли в гавань на невольничьи корабли многотысячные караваны рабов — славян, финнов, тюрок, русов... Защитникам города было всё равно, кто ворвётся первым на улицы — киевляне, тюрки, русы или греки, — со всеми они были в смертельной вражде. И как столетиями никого не щадили, так и сейчас сами не ждали пощады. Они сражались, чтобы умереть, заранее выведя всех слабых духом, больных и не желающих сражаться в горы. Вывезли туда драгоценные свитки старинных фолиантов, святыни и сокровища. Но Тьмутаракань была так богата, что всё вывезти было невозможно.

После того как, завалив ров горами трупов, нападавшие захватили стены, бой разгорелся с ещё большей силой на улицах. Каждый дом по нескольку раз переходил из рук в руки, причём и те и другие, возвращаясь, добивали раненых врагов.

Кровь текла по сточным канавам вдоль мощёных улиц, перехлёстывала на мостовую; в ней скользили кони и оступались пешие.

Стен и цитаделей внутри города было несколько, и каждую брали, не считаясь с потерями.

Наконец, потеряв значительную часть войска, наступавшие ворвались в центральную цитадель и в двухдневном бою перебили всех его защитников. Тьмутаракань пала.

Когда дружина вышла из города, выволокла всех раненых и убитых, в город стали возвращаться жители, гасить головешки пожаров, хоронить убитых защитников крепостей, которых в Тьмутаракани было несколько. Их невозбранно пускали к раненым, лежавшим вместе, чтобы родственники могли опознать своего и забрать его домой.

Илья присматривался к этим новым для него людям, ни одеждой, ни обликом на киевлян и подвластные им племена не походившим. Одежда на них была восточная — шаровары и у мужчин, и у женщин. И только по тому, что некоторые закрывали лицо, можно было догадаться, что это мусульманки. Так он и не смог догадаться, кто хазарин-еврей, кто — мусульманин. Все в плащи закутанные, все не то с косами, не то с пейсами, бородатые...

Когда ему бывало назначено, он проезжал по улицам, ещё залитым кровью. Хазары поднимали обгорелые чувалы[14], закапывали за городом трупы раздутых лошадей. Через несколько дней запели в синагоге раввины, и потянулись старики и старухи на молитву.

Ещё через несколько дней закричал, запел над городом голос муэдзина, и пали на колени мусульмане — жители поверженного города.

Илья объездил все невольничьи рынки, все тюрьмы и подвалы, где содержали пленников, готовили к продаже. В одном таком глубоко ушедшем под землю зиндане подобрал маленький ошейник с цепью и понял, что он не для собаки, а для ребёнка...

Искать Подсокольничка было бессмысленно — через город прошли тысячи невольников, и, конечно, никто не помнил славянскую старуху с черноглазым ребёнком на руках.

В княжеском лагере шло непрерывное пирование. Столы накрывались, многочисленные гости наедались-напивались, а потом на их место приходили новые.

Свистели дудки, плясали храбры, напившись хазарских вин, коих взяли великое изобилие, дрались между собой. Тяжёлый дух нескончаемой попойки смешался с запахом пролитой крови, дымом от жаровен, где жарилось мясо, с дымом от пожарищ, где тлели обгорелые трупы. Войска искали забвения от ужаса страшной сечи и резни в городе в разгуле и пьянстве. Из Крыма привезли несколько обозов с девками, и пошла такая гулянка, что сатана в аду, верно, побрезговал бы.

Илья сторонился гульбы, как сторонились её все христиане. Отойдя от города, они соорудили походную церковь, и шедшие с войском православные священники устроили многодневную покаянную службу. Тут Илья и помолился, и отплакался. Стало чуть легче. Со дня окончания резни христиане держали многодневный пост. И не брали в рот ни мяса, ни вина. В перерывах между молитвами они сидели и спали в тени виноградников.

Тут и нашёл богатыря ехавший только с малой охраной князь.

   — Вот ты где, — сказал он, спрыгивая с коня. — А я уж пытал всех — живой ли ты?

   — Что мне сделается? — отвечал Илья, поднимаясь во весь свой рост и снимая шапку.

Князь прогнал подальше охрану и воев Ильи. Развалился на прохладной земле, под виноградником, велел Илье сесть.

   — Не сыскал, значит, сына-то? — спросил он вдруг с несвойственным ему участием в голосе.

Илья не ответил, глядя мимо князя вдаль и стараясь, чтобы слёзы не потекли.

Князь за годы, что прошли с приезда Ильи в Киев, сильно переменился. Хоть пил и гулял по-прежнему, но бывало теперь его красивое и злое лицо порой печально и мягко. Правда, редко, как редко оставался он наедине с кем-нибудь.

   — Все радуются... — сказал он задумчиво. — Сбылась мечта вековая — сбросили навсегда ярмо хазарское. Николи супостат не подымется!

   — А радости нет, — сказал Илья.

   — Вот то-то и оно, — вздохнул князь. — Как ты думаешь, отчего?

   — На место этим супостатам другие придут.

   — Я ошибки моего отца не повторю! — перебил его князь. — Я здесь гарнизон оставлю, тут дружина будет стоять из воев отборных, славянских, и теперь эта держава — наша!

   — Отец твой не глупее тебя был, — возразил Илья, — и не меньше твоего о приращении державы помышлял. А коли не ставил тут дружины, стало быть, некого было оставлять. Да и так рассудить: ты дружину аут оставишь, а она через малое время тебя и предаст!

   — Почему? Почему предаст?

   — А баб заведут, детишек. И станет им край этот твоего Киева милее.

   — Менять буду! Менять гарнизон почасту!

   — Всё равно! Как ни меняй! У хазар, хоть разбитых, хоть сильных, закон есть. Держат они завет свой: кто от Моисея, кто от Магомета — каждый придерживается, а у руси и славян закона нет. Потому они тебя сильнее, хоть ты и победил.

Князь не перебивал. Илья коснулся самой больной его сердечной заботы.

   — Вот ты сейчас пьёшь-гуляешь, потому что сегодня ты сильней, но и на твою силу окорот найдётся! А за победу-то ещё сколь платить! За корабли эти греческие, за доспехи, за всё, что византийцы дали...

   — Царьград у нас дружбы ищет.

   — Верно. Ищет. А для чего? Чтобы мы воев ему своих давали!

Князь чуть не вскочил от неожиданности.