Святой Илья из Мурома - Алмазов Борис Александрович - Страница 60

   — Был памятен и первый поход, который совершил Владимир, едва вокняжившись в Киеве, на города червенские — территорию, спорную с Польшей. Вослед за принятием веры латинской тут же придётся города эти Польше отдать. Потому что Запад потребует, чтобы граница с дружественной Польшей, единоверной тогда, более не существовала...

Не одну ночь и не один день, взвешивая все «за» и «против», толковал с боярами и воеводами князь. Заново вспоминалась вся история отношений с Западом, пока не была выработана ёмкая и точная формула, сообщённая народу:

   — Отцы наши сей веры не приняли, и мы не примем!

Формула, дипломатически верная, не оскорбительная (так как подразумевалось, что князь следует традиции) и полностью устраивавшая и дружину, и народ, не забывавших, что Польша Киеву более враг, чем союзник. Вои помнили, что во всех стычках с вятичами, тиверцами и особенно радимичами против киевских полян дрались ляшские рыцари.

Не было долгих разговоров и с раввинами. Считалось, что пришли они от земли Хазарской, но в земле Хазарской их уже почти не было, так что, скорей всего, это были раввины из киевских еврейских общин. Раввина, согласно дипломатическому этикету, выслушали со вниманием. Долго выспрашивали, без каверз и подвохов. Но, оставшись в узком кругу воевод и придворных, быстро припомнили, что произошло с Хазарией Великой, когда приняла она чуждую большинству населения веру. Кроме того, слишком свежи были раны от хазарского похода и слишком памятно хазарское рабство. При разговоре между собой страсти так накалились, что едва князь успокоил расходившихся воевод.

   — Это дрались, дрались... крови лили, лили... А теперь вроде как им же в покорность и пойдём!

   — Илья Муромец вона до сих пор израненный лежит, будет жив ли, неведомо, а то он бы вам тут сказал!..

   — Сколь рабов из нас вытянули!

   — Ты бы ещё варягов вернул! — кричали славянские воеводы. — Мало тебе дани хазарской...

Владимир не ожидал такой ярости.

   — Молчать! — орал он, вскакивая и замахиваясь на бояр. — Вы что, забыли, что князь не своей волей живёт, но волю вашу исполняет! Что для князя превыше собственного хотения хотение подвластных ему?..

Мигом смолкли все крикуны. Потому что никогда ни один князь слов таких не говорил. Владимир сказал первым... А раз сказал, значит, сам думал так...

   — Я что, забыл, на чьи деньги все злоумышления противу Киева творились? Я что, забыл, кто печенегов и торков противу нас наймовал? Я что, забыл, кто убил братьев моих Олега и Ярополка? А вы мне тут хазар да варягов поминаете!

   — Ладно тебе злобиться, — примирительно сказал Добрыня. — Что завтра-то отвечать раввинам станешь?

   — Да уж отвечу! — огрызнулся князь.

В этом бояре не сомневались. Князь был языкат и за словом в боярскую думу не ходил.

Утром он приказал как можно пышнее убрать самый обширный покой и всем боярам и воеводам одеться в лучшие и самые дорогие свои одежды. Величествен и строг был зал, в котором принял князь раввинов. Бревенчатые стены были увешаны коврами, ковры устилали полы. Вдоль стен длинной палаты на лавках сидели знатные, именитые люди в дорогих мехах и драгоценных одеждах, посверкивая многочисленными самоцветами, с варварским изобилием украшавшими оружие. Горело множество масляных греческих ламп. Князь, в парчовой, затканной золотом одежде, в бармах с огромными драгоценными камнями, в княжеской алой шапке с собольей опушкой, восседал на золочёном, византийской работы троне. Обочь каменными изваяниями стояли, опираясь на двуручные мечи, молчаливые громадные русы. Большинство бояр никогда не видело столько пышности и блеска сразу. Не одна боярская голова задумалась над тем, сколь приумножились богатства Киева за время правления князя Владимира. Выходит, и не расточитель он вовсе, и зря про него досужие языки бают, что князь всё промотал на красивых рабынь да с дружиною пропил.

   — Зови! — сказал князь.

Гнусаво и хрипло запели у терема трубы. В зал вошли раввины хазарские.

Были они в длинных чёрных одеждах, в шубах, крытых дорогим заморским шёлком и бархатом, в лисьих шапках. Князь приветствовал их по всем правилам учтивости, которые преподали ему византийцы, задававшие тон государственным приёмам.

После обязательных ритуальных учтивых фраз Владимир попросил раввина пересказать суть учения. Коротко, ибо столько раз было уже говорено, старший из проповедников изложил основы иудаизма. Спокойно и бесстрастно Владимир слушал, и воеводы с боярами стали опасливо вглядываться в красивое лицо князя:

А ну, как скажет: «Принимаем веру вашу!»

Но лицо было неподвижно и бесстрастно.

   — А что будет, если веру иудейску примем? — не утерпел Олаф-рус, наклоняясь к старому Сигурду.

   — Всё врозь пойдёт. Отсечёт сия вера князя и двор его от подданных, как в Хазарин. И розно разбредутся племена, но до того иудеи с пути Шёлкового их ограбят...

Владимир грозно взглянул на шептавшихся, и они стихли испуганно.

   — На том стоит вера наших отцов, — закончил раввин, поклонившись князю.

   — Сия вера нам ведома, — поблагодарил его князь. — А скажи мне, как человек не из рода вашего, не из колен Израилевых, может веру вашу принять?

   — Все люди от Адама ветхозаветного, — уклончиво ответил раввин.

   — Нагляделись мы на это, — не утерпел Добрыня. — То-то Крым и Дербент-кала изгоями вашими полнятся, у коих отцы иудеи. А вы их и за пса смердящего не почитаете. Видал я несчастных сих!

Князь нетерпеливо притопнул каблуком. Добрыня осёкся. Это было по всем законам поступком редким. Хоть был князем Владимир, а всё же никто не забывал, что Добрыня его дядя родной. Не пристало племяннику на старшего каблуком топать. Добрыня же понял свой промах, потому что нарушал весь ход приёма, задуманный Владимиром.

   — А где держава ваша? — звонко спросил князь, словно не ведал.

   — Во Иерусалиме, — ответил гордо раввин. — В земле обетованной держава предков наших.

   — А что же вы не живете на ней? — холодно спросил князь.

И воеводы все насторожились, ибо почувствовали ту дипломатическую ловушку, которую выстроил Владимир. Понял это и раввин, отвечая горестно:

   — Бог во гневе своём расточил нас по землям чуждым.

   — Так что же вы! — прогремел князь, вставая в полный рост. — Что же вы, наказанные Богом, дерзаете учить других?!

Невольно поднялись все воеводы, бояре, все бывшие в зале.

Ответ князя поразил всех точностью и тем искусством, с которым Владимир привёл к нему диалог.

   — Эх! — крякнул от удовольствия Добрыня. — Не зря тебе бабка Ольга греческих учителей присылала. Выучился. По всем правилам ответил.

Улыбнулись тонколицые византийцы, узнав школу логики и многозначительно переглянувшись.

Раввины выдержали паузу и, учтиво поклонившись, молча вышли.

Рёв восторга был князю наградой.

   — Что? — кричал князь, снова превращаясь во Владимира, всем ведомого. — А вы думали, я державу свою расхитителям отдам?! Тако?

Пирование было завершением богословского диалога. Плясали и в бубны били, и скоморохи кувыркались, рождая надежду в язычниках, что, может быть, всё образуется само собой и никакой веры новой князь принимать не станет.

Однако, оставшись за столом пиршественным, где отроки сгребали объедки, чтобы вынести нищим, уводили захмелевших бояр и дружинников, нёсших спьяну всякую нелепицу, князь трезво сказал воеводам и боярам приближённым:

   — А никуды не денешься! К вере какой-то прибиваться нужно!

   — Да к православной и нужно, — сказал Добрыня. — Чего тут думать?

   — Под греков? — зло ощерился князь. — Из огня да в полымя? Из одного ярма — в другое? Чем византийцы хазар лучше?

   — Вот был бы тут Илья, он бы тебе объяснил! — закричал Добрыня, не уступавший племяннику горячностью нрава. — Он бы в башку твою дубовую втемяшил, что вера к византийцам не причастна! Вера — одно, а Царьград — другое!