Святой Илья из Мурома - Алмазов Борис Александрович - Страница 72

Однако они опоздали. Всадники, закованные в латы, успели разомкнуть ряды, так что опрокинуть и завалить их конскими и человеческими трупами ужу нельзя... Отошли же они друг от друга недалеко и в любую минуту могли опять сомкнуться.

Но кони печенегов шли во весь мах, и остановить их стало невозможно. Если бы, чуя неминуемую гибель, наступающая колонна разделилась, то обе рати разделённого конного войска попали бы на пики медленно подходивших торков. Теперь вся надежда была только на то, что лавина печенегов сомнёт тяжёлую конницу Ильи.

   — Прибавь! — скомандовал спокойно и уверенно Муромец.

Конники перешли на тяжёлую широкую рысь.

   — С нами Бог! — закричал богатырь, переводя Бурушку на галоп. Расстояние между конными лавинами сокращалось. — И Пресвятая Богородица!

Всем телом отдаваясь скачке, Илья услышал, как закричали командиры лучников:

   — Робяты! Рогатины уставь! Лучники, целься!

Все в клубах пара и снежной пыли, печенеги вломились в ряды сияющих воронёными доспехами русов.

Илья шутя отвёл щитом удар пики и рубанул мечом пролетающего справа печенега. Второй, шедший ему в затылок, налетел на копьё дружинника, скакавшего за Ильёй. Муромец успел поднять меч и ударить им третьего всадника. Копьё слева скользнуло поверх щита по кованому наплечнику. Илья рубил и отмахивал щитом удары. Бурушка перешёл на рысь, не в силах принимать на себя всю тяжесть навалившихся печенегов. А они всё мчались и мчались мимо. Валились разрубленные на полы, со снесёнными черепами, волоклись, зацепившись за стремя; но налетали новые и новые, и не было им конца. Грохот сшибающихся коней, ломаемых копий, тяжких ударов по щитам был такой, что современник мог сравнить это только с грохотом ледохода на Днепре.

Наконец, когда проскакали или, остановясь, отошли назад последние ватаги кочевников, Илья смог прокричать, перекрывая шум рубки:

   — Поворотись!

Всадники повернули коней на месте и снова подняли их сначала в некрупную рысь, затем прибавили и столкнулись с отступающим под градами стрел противником. Небольшой части нападавших удалось прорваться сквозь стальной гребень киевской конной дружины. Ещё меньшей горстке удалось доскакать до заводных коней, перевалиться с изнемогших от усталости лошадей на свежих и с большим трудом уйти от преследовавших их торков...

Илья поднял личину, свесившись с седла, черпнул рукой снега, утёр лицо, но снег был розов от крови...

   — А куды поганые-то подевались? — спросил, подъезжая, боярин Стемид.

   — Наши-то? — прищурился Илья. — К вечеру увидишь!

Вечером зарево залило полнеба. Пользуясь тем, что конные печенеги все пошли прорывать засеку и свалились с русами в конном бою, торки по давно подушенному от Ильи приказу стремительным маршем дошли до веж и кошар печенегов, угнали скот и зажгли все сенные запасы.

   — Ну вот! — сказал Илья прискакавшему с подмогой Добрыне. — Стало быть, верно мы удар печенегов приняли. И верно вежи пожгли. Теперь до весны можно мужикам работать безопасно. До травы новой печенеги сюды не сунутся.

   — До травы-то мы ого сколь наработаем! — сказал староста. — К весне-то и Белгород поставим! Весной земля оттает — рвы накопаем да частоколу набьём, я те дам! А весной вся засека в рост пустится! Через годок тут ни конному, ни пешему проходу не будет!

Так, отбивая непрестанные приступы кочевников, в тяжких трудах и подвигах заставских вставала граница — засечная линия. Поднимала города в опасных местах, где сходились дороги или не было никакого иного заслона, кроме широкой груди воина.

Копали рвы, насыпали валы, на валах ставили частоколы, перевивали их лыком, чтобы сразу — не ровен час, налетит печенег — держать оборону. Затем подымали рубленые острожные башни, вослед за башнями ставили стены из ряжей, набитых землёй или булыжниками, чтобы непроломны были, а уж когда стены вставали, тогда утирали пот со лба и думали, где самим жить. Ставили вместо землянок избы да терема. Но долго ещё по старой памяти ночевать ходили в землянки, а гостей принимали в избах.

Так в грудах и хлопотах, в непрестанных разъездах прошло ещё полтора года. В лето девятьсот девяносто первое от Рождества Христова заложен был град Белгород. В лето девятьсот девяносто второе крестились упрямые черниговцы, через три года после суздальцев. Вера православная неспешно шла по землям князей киевских, превращая их из земель данников в державу православную — Киевскую Русь.

Известие о смерти жены пришло неожиданно, как всегда приходят такие известия. Илья был в двух переходах от Белгорода, в степи. Гонец прискакал ночью. В степи, как всегда, было неспокойно. Но воеводы, командовавшие сторожами и отрядами конников, в один голос сказали: «Скачи, Илья Иваныч, не сомневайся, здесь всё в тишине будет. Ежели, конечно, печенеги большим войском не пойдут. А ежели пойдут, дак нам и с тобой не устоять. Тогда дело ведомое — будем к Белгороду отходить... На всё воля Божия! Скачи!»

С тремя дружинниками, ведшими в поводу заводных лошадей, Илья помчался в Белгород. Там, входя в его положение, не держали его ни минуты. Коней поменяли, и полетел он в Киев.

Пока скакал, перебрал в уме всю свою недолгую жизнь с единственной своей Марьюшкой. С той самой поры, как высмотрел её в соседнем селении вятичей и, робея, сказал о том отцу. Скоро повезли его свататься. И сватовство было принято... Он вспоминал Марьюшку — тихую, стеснительную, молчаливую и работящую...

Вспоминал, как безропотно она крестилась, хотя, наверное, странна ей была новая вера. Она ведь в страхе перед языческими богами росла. Потому Илья и не ругал её, когда находил то миску молока, домовому поставленную, то гребень в конюшне, то ещё какую-то примету того, что Марьюшка хоть и стала христианкой, а языческих богов продолжала бояться. И несла им домашние жертвы.

Илья не укорял её и не приневоливал, тем более что с годами жена становилась всё набожнее и свет православия всё глубже проникал в её душу. А уж после того, как Илья обезножел да несколько лет пребывал в таком расслаблении, что сам и порток застегнуть не мог, а Марьюшка безропотно денно и нощно за ним ходила, готов он был в ногах у жены валяться и за каждым вечерним молением благодарил Господа за то, что тот дал ему такую радость и опору в земном странствии.

Помнил он Марьюшку, приехавшую в Киев после разорения карачаровского. Словно подломилось в ней что-то. Ссутулилась она и состарилась. Но Илья любил её ещё больше, и каждая горькая морщинка у её рта, каждая седая прядка были ему дороги. Он теперь не желал, как прежде, её постоянно, когда тяжко ему было сдерживаться во время долгих постов. Но вместо жгучего желания пришло другое: ему было хорошо рядом с нею. Теперь, просто сидя с ней на лавочке возле дома, глядя, как играет Дарьюшка или как водят хоровод соседские девушки, он испытывал удивительное новое чувство покоя и счастья.

И Марьюшкина любовь к нему изменилась. Он понимал, что на смену её восхищению перед его силой, мужеством, надёжностью приходит нечто материнское. Он ловил себя на том, что чувствует отношение к себе со стороны Марьюшки не как к мужу и властелину, а как большому ребёнку. Может быть, знатному и славному в другой жизни, куда Марьюшка не была вхожа, а дома — неразумному и беспомощному.

Потому и подсовывала она Илье лучший кусок, и ночью вставала — укрывала его и крестила, будто маленького...

Илья гнал коня и выл от горя, скачкой и топотом копыт конских заглушая свой вой и свою боль...

Но как ни гнал, а к похоронам опоздал. Отпели и схоронили Марьюшку без него. Постоял Илья над свежей могилой с деревянным крестом, по которому, как слёзы, текла сосновая живица, да и воротился в дом свой, где ему сразу не стало никакой работы и никакого занятия... Он и прежде был в доме вроде гостя. По должности своей — воеводы княжеского — занят он с утра до вечера, ежели бывал в Киеве, а то ведь всё в разъездах да в разгонах или на войне. И дом-то ему домом стал потому, что была в нём Марьюшка, а так он его и разглядеть-то не успел в те короткие дни отдыха, когда случалось ему здесь быть. Обошёл он весь дом, всю усадьбу — везде были следы Марьюшкины: там — рядно, ею сотканное, там — станок ткацкий, в ином месте — прялка с веретеном и коробочкой, где лежали пряслица.