Отражение - Френсис Дик - Страница 3

— Сделай одолжение, милочка, пригляди пару деньков за Филипом ради меня, — обычно говорила она, подталкивая меня к очередной незнакомой женщине. — Сейчас у меня такое положение, что голова кругом идет. Я просто ума не приложу, куда его деть, ну да ты сама понимаешь, Дебора, милочка (или Миранда, или Хлоя, или Саманта и т. д.)… Ты не представляешь, как я тебе буду признательна, а в субботу я его заберу, обещаю. — И, как правило, она громко чмокала милочку Дебору, или Миранду, или Хлою, или Саманту и, помахав на прощание, уходила, светясь от радости.

Наступала суббота, а мамы все не было, но, рано или поздно, она всегда появлялась, без умолку щебеча и смеясь, рассыпая слова благодарности и, если можно так выразиться, забирала свою посылку из камеры хранения. Я мог оставаться «невостребованным» дни, недели и даже месяцы; я никогда не знал, когда ее ждать, как, впрочем, подозреваю, и мои хозяева. По всей вероятности, она что-то платила за мое содержание, но делала это как бы между прочим.

Даже я понимал, что она на редкость хорошенькая.

При ее появлении люди всегда оживлялись, обнимали ее и всячески ей потакали. Только потом, когда они в прямом смысле слова оставались с ребенком на руках, в их душу начинало закрадываться сомнение.

Я был застенчивым, молчаливым ребенком, тихим, как мышь, старался никого не тревожить и пребывал в вечном страхе, что однажды меня окончательно оставят одного на улице.

Оглядываясь назад, я понимал, что очень многим обязан Саманте, Деборе, Хлое и т. д. Я всегда был сыт, окружен вниманием и заботой. Временами мне приходилось по два или три раза гостить у одних и тех же людей, которые либо радушно приветствовали меня, либо — что случалось чаще — просто покорялись судьбе. Когда мне было года три-четыре, какое-то существо в браслетах и кимоно научило меня читать и писать, но формального образования в школе я так и не получил, поскольку нигде подолгу не задерживался. Такое странное, бесцельное и бесплодное существование я влачил до тех пор, пока мне не стукнуло двенадцать и я не обрел свое первое долговременное пристанище. К тому времени я уже мог выполнять практически любую работу по дому и не был ни к кому привязан.

Мать оставила меня на попечении двух фотографов, Данкана и Чарли. Я жил в их большой фотостудии с голым полом, в которой были темная комната, ванная, газовая плита и кровать с занавеской.

— Ягнятки мои миленькие, присмотрите за ним до субботы… — И хотя я получал поздравительные открытки на день рождения и рождественские подарки, вновь я увидел маму лишь через три года. В один прекрасный день, уже после ухода Данкана, она вихрем влетела в дом, забрала меня у Чарли и отвезла в Гемпшир к тренеру скаковых лошадей и его жене, бросив своим ошеломленным друзьям:

Только до субботы, миленькие, ему уже пятнадцать, он сильный и может ходить за вашими лошадьми и делать другую работу…

Подарки и открытки без обратного адреса приходили еще года два. Но на свое восемнадцатилетие я не получил открытки, а на рождество — подарка, и с тех пор больше ничего о ней не слышал.

С годами я догадался, что она умерла от наркотиков.

Старуха все так же непримиримо и уничтожающе смотрела на меня. Она была вне себя от моих слов.

— Так ты от меня ничего не добьешься, — сказала она.

— Я и не собираюсь ничего добиваться. — Я встал. — Напрасно я приехал. Если вы хотели найти свою дочь, нужно было заняться этим двадцать лет назад. А что до меня… даже если бы я смог, то не стал бы вам ее искать.

— Мне не нужно, чтобы ты искал Кэролайн. Скорее всего, ты прав: она умерла. — Казалось, это ничуть ее не огорчило. — Я хочу, чтобы ты нашел свою сестру.

— Кого?!

В меня впился враждебный взгляд темных глаз.

— Ты не знал об этом? Да, у тебя есть сестра. Если ты найдешь ее и приведешь ко мне, я оставлю тебе по завещанию сто тысяч фунтов. Но не думай, — язвительно продолжала она, прежде чем я успел открыть рот, — что ты можешь привести сюда какую-нибудь самозванку и заставить меня поверить, что это и есть твоя сестра. Я стара, но далеко не глупа. Ты должен будешь представить неопровержимые доказательства мне и мистеру Фоуку, что эта девочка и есть моя внучка. А мистера Фоука убедить нелегко.

Я с трудом понимал смысл этих едких слов, остолбенев от услышанного. До сих пор я считал себя единственным творением мотылька и, узнав, что это не так, почувствовал непонятную, острую ревность. Она всегда принадлежала только мне, теперь же я должен был поделиться с кем-то еще, привыкнуть к мысли, что в ее памяти остался не только я. Я смущенно подумал, что смешно в тридцать лет испытывать детскую ревность.

— Ну? — резко спросила бабушка.

— Нет.

— Это большие деньги, — огрызнулась она.

— Если они у вас есть.

Она снова вышла из себя.

— Наглец!

— Еще какой. Ладно, если это все, я пошел. — Я повернулся и направился к двери.

— Погоди, — настойчиво сказала она. — Ты что же, даже не хочешь взглянуть на свою сестру? Вот ее фотография.

Я оглянулся и увидел, что она показывает на комод, стоящий напротив ее кровати. Рука моя застыла на ручке двери. Она, должно быть, заметила мое замешательство, потому что повторила уже увереннее:

— Ну подойди, посмотри. Взгляни, какая она.

Я нехотя подошел к комоду. Там лежала фотография размером с почтовую открытку, из тех, что обычно наклеивают в семейные альбомы. Я взял ее и повернул к свету. Любопытно!

На фотографии была изображена девчушка лет трех-четырех верхом на пони.

На ней была футболка в красную и белую полоску и джинсы; каштановые волосы доходили до плеч. Ничем не примечательный уэльский пони стоял на аккуратно подстриженной лужайке — по всей видимости, фотография была сделана на конном дворе. Вид у девочки и у пони был довольный и холеный. Однако фотографировали с большого расстояния, поэтому черты лица ребенка вышли нечетко. Вот если увеличить…

Я перевернул фотографию обратной стороной, однако ни места съемки, ни имени фотографа не обнаружил. Разочарованный, я положил фотографию на место, и вдруг взгляд мой упал на лежащий рядом конверт. Сердце тоскливо заныло: я узнал почерк матери. На конверте стояло имя бабушки — миссис Лавинни Нор — и был указан адрес старого дома в Нортэмптоншире, того самого, где я сидел в холле и ждал.

Внутри лежало письмо.

— Что ты там делаешь? — спросила бабушка с тревогой в голосе.

— Читаю письмо от матери.

— Но я… Я тебе запрещаю вынимать его. Сейчас же положи назад. Я думала, оно в комоде.

Я пропустил ее слова мимо ушей. Нелепый, размашистый, легкомысленный почерк сразу воскресил в моей памяти маму, будто она была тут же в комнате, извинялась, посмеивалась и, как всегда, просила помочь.

Но в самом письме не было ничего смешного.