Жгучая тайна - Цвейг Стефан - Страница 2

• Предыдущая
• 2/15
• Следующая

Это его окрылило. Он остался в вестибюле. Вскоре она появилась, ведя мальчика за руку, мимоходом перелистала журналы, показала сыну несколько картинок. Но когда барон подошел к столу, как будто для того, чтобы взять журнал, а на самом деле, чтобы заглянуть поглубже в ее влажно блестевшие глаза, может быть даже завязать разговор, – она отвернулась, похлопала мальчика по плечу и, проговорив: «Viens, Edgar! Au lit» [[2]], спокойно прошла мимо него. Барон не без досады посмотрел ей вслед. Он собственно рассчитывал познакомиться в этот же вечер, и ее решительный уход разочаровал его. Но в конце концов в этом сопротивлении была своя прелесть, и как раз неуверенность в успехе подзадоривала его. Так или иначе – он нашел партнера; можно начинать игру.

На другое утро, войдя в вестибюль, барон увидел сына прекрасной незнакомки в оживленной беседе с двумя мальчиками-лифтерами: он показывал им картинки в книге Карла Мэя. Его матери не было; вероятно, она была еще занята своим туалетом. Теперь только барон обратил внимание на ребенка. Это был застенчивый, физически плохо развитой, нервный мальчуган лет двенадцати, с порывистыми движениями и темными, беспокойными глазами. Как многие дети в этом возрасте, он казался чем-то напуганным, словно его только что разбудили и привели в чужое место. Он был миловиден, но черты его еще не определились, борьба между детством и зрелостью, по-видимому, только начиналась; все было лишь намечено, ни одна линия не завершена в его болезненно бледном, нервном лице. К тому же, как всегда в этом неблагодарном возрасте, когда детям все не впору, а тщеславие еще не понуждает их следить за своей наружностью, костюм на нем сидел плохо, рукава и брюки болтались на слишком худых руках и ногах.

Мальчик, слоняясь по вестибюлю без дела, производил довольно жалкое впечатление. В сущности он всем мешал. То отстранит его портье, к которому он приставал со всякими расспросами, то оттолкнет кто-нибудь от двери. По-видимому, ему не с кем было поговорить. Детская потребность в болтовне побуждала его искать собеседников среди служащих отеля; те отвечали ему, когда у них было время, и тотчас обрывали разговор, как только показывался кто-нибудь из взрослых или срочная работа отзывала их. Барон, улыбаясь, участливо наблюдал бедного мальчика, который на все смотрел с таким любопытством и от которого все неприветливо отворачивались. Один раз он поймал устремленный на него любопытный взгляд, но черные глаза сейчас же испуганно метнулись в сторону и спрятались за опущенными веками. Это показалось барону забавным; мальчик заинтересовал его, и он подумал, не может ли этот ребенок, пугливость которого объясняется, вероятно, только застенчивостью, послужить посредником для скорейшего знакомства. Во всяком случае надо попытаться. Он пошел за мальчуганом, который только что выскочил во двор и, обуреваемый желанием приласкаться, погладил розовые ноздри белой лошадки; но и здесь – ему положительно не везло – кучер довольно грубо отогнал его. Обиженный и скучающий, он бродил по двору, и взгляд у него был пустой и немного грустный. Тут-то барон и заговорил с ним.

– Ну, молодой человек, как тебе здесь нравится? – спросил он, стараясь произнести эти слова самым простым и веселым тоном.

Мальчик покраснел до ушей и боязливо посмотрел на барона. Точно в испуге, он прижал руку к груди и застенчиво переминался с ноги на ногу. Никогда еще с ним не заговаривал чужой человек.

– Спасибо, очень нравится, – еле выдавил он из себя.

– Это меня удивляет, – сказал барон, смеясь, – в сущности здесь довольно скучно – особенно для такого молодого человека, как ты. Что же ты делаешь целый день?

Мальчуган был еще слишком смущен и не нашелся сразу, что ответить. Ведь до сих пор его никто знать не хотел, – неужели этот нарядный господин вправду хочет с ним поговорить? Эта мысль внушала ему одновременно и робость и гордость. Наконец, он собрался с духом.

– Я читаю, и мы много гуляем с мамой. Иногда ездим кататься. Я должен здесь поправиться, я был болен. Доктор сказал, что я должен много сидеть на солнце.

Последние слова он проговорил увереннее. Дети всегда гордятся перенесенной болезнью: они знают, что страх за них удваивает внимание к ним в семье.

– Да, солнце полезно для таких юношей, как ты; тебе надо загорать. Но зачем ты сидишь здесь целый день? В твоем возрасте нужно больше бегать, шалить и даже поозорничать немного. Мне кажется, ты слишком благонравен, ты такой комнатный, с этой толстой книгой подмышкой. Помню, каким я был сорванцом в твои годы! Каждый вечер приходил домой в рваных штанах. Не надо быть слишком смирным!

Мальчик невольно улыбнулся, и страх его пропал. Он хотел ответить, но это казалось ему слишком смелым, слишком дерзким по отношению к этому славному незнакомцу, который так ласково разговаривал с ним. Он никогда не был бойким, всегда легко конфузился, а сейчас от радости и смущения пришел в полное замешательство. Ему очень хотелось продолжать беседу, но он ничего не мог придумать. К счастью, явился большой желтый сенбернар отеля, обнюхал их обоих и позволил себя погладить.

– Ты любишь собак? – спросил барон.

– Очень! У моей бабушки есть собака. Когда мы живем в Бадене, на бабушкиной вилле, собака целый день со мной. Но это только летом, когда мы там гостим.

– У нас в имении их, наверное, десятка два. Если ты будешь хорошим мальчиком, я подарю тебе одну из них. Коричневого щенка с белыми ушами. Хочешь?

Мальчик покраснел от радости.

– Хочу!

Это вырвалось у него горячо и жадно. Но он тотчас прибавил с боязливым сомнением:

– Но мама не позволит. Она говорит, что не потерпит собаку в доме, с ней слишком много хлопот.

Барон улыбнулся. Наконец-то разговор коснулся мамы.

– Разве твоя мама такая строгая?

Мальчик подумал, посмотрел на барона, будто спрашивая, можно ли довериться этому чужому человеку. Ответ последовал осторожный:

– Нет, мама не очень строгая. Теперь, после болезни, она все мне позволяет. Может быть, она даже позволит мне взять собаку.

– Хочешь, я попрошу ее?

– Да, пожалуйста, попросите! – обрадовался мальчуган. – Тогда мама, наверное, позволит. А какая ваша собака? У нее белые уши, да? Она умеет носить поноску?

– Да, она все умеет. – Барон улыбнулся, заметив, как от его слов у мальчугана разгорались глаза. Сразу исчезла застенчивость, и горячность, до сих пор сдерживаемая страхом, прорвалась наружу. Боязливый, запуганный ребенок с быстротой молнии преобразился в резвого шалуна. «Если бы у его матери за сдержанностью скрывалась такая же страстность!» – невольно подумал барон. Но мальчик уже засыпал его вопросами:

– Как зовут вашу собаку?

– Каро.

– Каро! – восторгался мальчик. Он смеялся и радовался каждому слову, опьяненный тем, что кто-то неожиданно отнесся к нему столь дружелюбно. Барон сам удивлялся своему быстрому успеху и решил ковать железо пока горячо. Он предложил мальчику пойти погулять, и бедный ребенок, изголодавшийся за долгие недели по обществу, был в полном восторге. Он беспечно выбалтывал то, на что его наводил новый друг при помощи безобидных, как бы случайных, вопросов. Вскоре барон уже узнал все о его семье: что Эдгар – единственный сын венского адвоката, принадлежащего, видимо, к состоятельной еврейской буржуазии, что мать не в восторге от пребывания в Земмеринге и жалуется на отсутствие приятного общества; из уклончивого ответа Эдгара на вопрос, очень ли мама любит папу, он уловил, что здесь дело обстоит не вполне благополучно. Ему было почти стыдно той легкости, с какой он выпытал у доверчивого мальчика все эти маленькие семейные тайны. Эдгар, гордясь тем, что кто-то со вниманием слушает его, почти навязывал новому другу свою откровенность. Барон обнимал его за плечи, и Эдгар, от мысли, что все могут видеть его в дружеской беседе со взрослым, мало-помалу забыл о разнице в годах и болтал свободно и непринужденно, как со своим сверстником. Эдгар был, судя по всему, очень умен, не по возрасту развит, как почти все болезненные дети, которые проводят больше времени со взрослыми, чем с товарищами в школе, и отличался необычайно обостренным чувством любви или ненависти. Ни к чему у него не было спокойного отношения; о каждом человеке, о каждом предмете он говорил либо восторженно, либо с таким отвращением, что лицо его перекашивалось и становилось злым и некрасивым. В горячности, с какой он говорил, было что-то необузданное, порывистое, быть может, в этом сказывались последствия недавно перенесенной болезни; казалось, что его угловатость не что иное, как с трудом подавляемый страх перед собственной страстностью.

• Предыдущая
• 2/15
• Следующая