Тени старой квартиры - Дезомбре Дарья - Страница 4

Анютин повел пухлым плечом, на секунду задумался… Андрей невесело усмехнулся: что ж, заминка с ответом – это тоже ответ. Он прикрыл глаза и монотонно продолжил:

– Вы не дали ей новую должность, потому что старшим операм положена своя группа, и таким образом мы бы стали на равных. Решили не портить нам отношения соперничеством? Или считаете, что она скоро и эту должность со званием переплюнет, и кирдык тогда придет нашей большой и чистой любви?! Хотели меня поберечь?

– Глупости, – полковник наконец собрался с мыслями. – Не повысил я ее потому, что она действительно перестала бы работать с тобой в тандеме. А мне ваш тандем ценен. Он, если хочешь знать, по-своему уникален.

– А по-моему, он уникален только тем, что в нем есть Мария Каравай, – усмехнулся Андрей, глядя на свои руки, сцепленные над одеялом. – Опытных оперов в угро, слава богу, еще хватает.

– Боишься? – вдруг мягко спросил полковник. И Андрей даже прикрыл глаза – настолько это было в точку.

– Боюсь, – сглотнул он.

– Терпи, – голос полковника чуть дрогнул, и Андрей понял, что тот улыбается. – Хочешь быть с Каравай – терпи. Эта девочка того стоит.

– Я-то потерплю, – повернул к собеседнику бледное лицо Андрей. – А она-то долго станет меня терпеть?

Не ожидая, что тот ответит, он прикрыл глаза, почувствовав вдруг, что смертельно устал от сегодняшних эмоций.

Маша уже подошла к своему подъезду, а так и не выстроила в голове страстной речи к Андрею. Под заголовком «Почему нам не надо жениться». Она вздохнула. Взглянула на желтый прямоугольник окна: мамина тень двигалась за занавеской. Мама! Вот кто сможет ей помочь – у нее есть опыт в таких делах, да и вообще – мама намного больше женщина, чем Маша. Она тактична, сможет красиво обставить Машин отказ, поговорит с Андреем, и… Маша, зайдя в лифт, на секунду отвлеклась. Нет, с Андреем она поговорит сама, и, каких бы отличных советов ни надавала мама, разговор будет неловким. Зачем?! – задавала она в сотый раз вопрос Андрею. Зачем жениться, если им и так замечательно вместе? Детей они пока заводить не собираются, быт их, при всем его обаянии и наличии половозрелой собаки, не отличается устроенностью… Почему любовь требует каких-то официальных рамок, разве они нужны – на этом-то этапе? Приготовившись задать матери свой сакраментальный вопрос, она открыла дверь… И чуть не полетела на пол, наткнувшись на чемодан, стоящий в прихожей.

– Маша? – откликнулась на грохот из глубины квартиры Наталья.

– Я, – потирая коленку, Маша вошла на кухню и резко остановилась, увидев материно расстроенное лицо. – Что случилось? Только предупреждаю, лимит эмоциональных потрясений у меня на сегодня уже исчерпан…

– Звонила твоя бабка. Умерла Ирина Леонидовна, – мать вздохнула, тяжело опустилась на табуретку. – Послезавтра отпевают. Ничего не говорит – но ты же знаешь, как это. Запах корвалола бежит по телефонным проводам.

Маша опустилась на стул рядом, сразу забыв про коленку. Ирина, близкая бабкина подруга, была уже второй «боевой потерей» – как называла Любочка смерти своих ровесников – за месяц. Пару недель назад машина сбила Раечку – бегущую на очередное свидание веселую вдову, что крутила романы и в восьмидесятилетнем возрасте. Теперь вот – снова похороны.

– Я поеду. Попытаюсь подбодрить, – мать расстроенно пожала плечами. – Она, конечно, держится молодцом, но ты же понимаешь, это как…

– Это как темная дыра: натыкаешься на нее в памяти – и каждый раз больно, – подхватила Маша.

Мать вскинула на нее глаза. Маша грустно улыбнулась в ответ. В их семье темные дыры были не редкостью. Они помолчали.

– Я поеду, – вдруг сказала Маша. – Мне предложили отпуск. Недели три-четыре могу пожить в Питере.

– А как же Андрей?

– Андрей уже почти здоров, – отвернулась Маша. – Скоро выпишут. Только я тебя прошу – съезди на дачку, покорми Раневскую. Он там у соседей, но не уверена, что они его кормят досыта. Он все-таки очень прожорлив.

Стемнело еще на Южном кладбище. Провожавшие возвращались от свежей могилы по главной аллее, спотыкаясь в ноябрьской грязи. В автобусе, везшем их на поминки аж в район проспекта Большевиков (Любочка, подозревала Маша, такие окраины и за Петербург-то не держала), разговаривали вполголоса. Маша сидела тихо, прижавшись к замершей в скорбном молчании бабке. Любочка была сама на себя не похожа – словно эта смерть лишила ее всегдашней живости, кожа на лице истончилась, став почти пергаментной, ввалились щеки. Маша посматривала на нее с беспокойством, нащупывая в кармане пузырек с сердечными каплями и размышляя, не стоит ли попытаться отговорить бабку от поминок. А вместо этого сойти с автобуса и отвезти Любочку домой, где уложить в постель и дать принять что-нибудь посущественнее корвалола. Но, глядя на скорбно сомкнутый тонкой линией рот, не решалась озвучить свое предложение.

Трехкомнатная квартира на Большевиков, несмотря на занавешенные белыми простынями зеркала и общую, совсем не праздничную атмосферу, оказалась очень уютной. Здесь жили три поколения женщин: сама Ирина, ее дочь Нина и внучка Ксения. Нина, толстушка с опухшим от слез лицом, сновала из кухни в большую комнату, где постепенно, негромко переговариваясь, рассаживались гости. Внучку же Маша нашла на кухне и предложила помощь, отметив, что та не похожа ни на мать, ни на покойную ныне бабушку: высокая, густые темные волосы забраны в гладкий хвост. Крупный нос с тонкой переносицей и глаза за круглыми очками с сильной диоптрией придавали ей сходство с большой доброжелательной птицей. Благодарно кивнув, Ксения передала Маше блюдо с фаршированными помидорами и тарелку бутербродов.

Маша понесла их в комнату, застав за поминальным столом беседу между Любочкой и Тоней, одной из последних «могиканш» – оставшихся в живых бабкиных подруг. Антонина, не изменившая ни своему драматическому макияжу – кровавый рот, подведенные темным глаза, – ни склонности к выпивке, уже налила водки и Любочке. Маша хотела было что-то сказать, но заметила, как порозовели у бабки щеки, и осеклась.

– Нам бы с тобой такую смерть, – Антонина взяла с принесенной Машей тарелки бутерброд со шпротами. – Раз – и в дамки! Мечта! И заметь – сердце прихватило не от неприятности какой, которых в нашей старушечьей жизни – ковшом черпай, а от радости! Смерть от счастья – тебе самой-то не завидно?

– А что за радость? – Любочка кивнула подруге, позволив нацедить себе вторую рюмку, и подмигнула Маше, напустившей на себя по этому поводу строгий вид.

– А ты не в курсе? Она мне все уши прожужжала! Ксюшка ее первое место взяла на Монреальской «Золотой скрипке», плюс призовой фонд и игрушка от Страдивари.

– Молодец какая! – кивнула Любочка и, заметив зашедшую в комнату Ксению, поманила ее рукой. – Милая, – сказала Машина бабка, когда Ксения присела рядом на кончик стула, – можешь держать нас за циничных старух, но для тебя жизнь продолжается, а Ирочка наша была счастлива перед смертью, и это счастье обеспечила ей ты!

Она похлопала Ксению по плечу и ласково улыбнулась, но та в ответ вдруг издала горлом хрюкающий звук, взмахнула белоснежными длиннопалыми руками, закрыла лицо и – разрыдалась.

– Девочка моя! – испугалась Любочка, сразу бросившись вытирать текущие между пальцев слезы платочком, который заложила перед похоронами за манжету своей черной «похоронной» кофты. – Прости меня, старую дуру, за бестактность.

Она растерянно взглянула на Машу, и та встала, осторожно приподняла Ксению за плечи:

– Давайте я отведу вас в ванную.

И Ксения послушно пошла, чуть запинаясь на ковровой дорожке.

– Вы не понимаете. Никто не понимает, – глухо сказала она. – Это я ее убила.

Ксения повесила махровое полотенце, которым только что с силой вытерла заплаканное лицо:

– Простите.

И повернулась к девушке, которая терпеливо ждала окончания ее истерики, сидя на краю ванны. Девушка приходилась внучкой Любови Алексеевне – одной из лучших бабушкиных подруг. Бабушка говорила, что она унаследовала Любочкин талант видеть истинную суть вещей. И еще – что работала в Москве не то следователем, не то еще кем-то в полиции. Чужой, враждебный Ксении мир. Но сама внучка казалась милой: почти одного с ней роста, тоже не красавица, но излучающая спокойное доброжелательство.