Символ Веры (СИ) - Николаев Игорь Игоревич - Страница 24

Леон вздрогнул. Слишком уж неожиданным оказалось известие. За три года монах привык к определенному распорядку, и внезапная новость выбила его из колеи. Леон не знал, порадоваться ли скорому завершению бремени или же огорчиться, что окошко в большой мир скоро закроется.

- Простите, что? - спросил он.

Морхауз сложил руки за спиной. Свободное черное одеяние повисло на его не по годам широких плечах, как темные крылья, ниспадающие почти до самого чисто выметенного пола.

- Вы, наверное, обратили внимание, что в последние месяцы я путешествую несколько ... по-иному, - полу-спросил, полу-отметил Александр.

Это действительно было так. Раньше кардиналу хватало одного роскошного автомобиля и сумрачного собрата, явного телохранителя. теперь машину сопровождал отдельный фургон с антеннами - явно передвижная телеграфная станция - и автобус с охраной. Ее, то есть охраны, размещение стало отдельной головной болью для настоятеля, который попросту боялся таких изменений. Разумеется, кардинал никогда ничего не объяснял, но было очевидно, что происходит нечто глобальное и значимое. Гильермо полагал, что Морхауз, как значимое лицо в Церкви, проводит постоянные переговоры и встречи, решая вопросы, которые не терпят телефонов и текстовиков. И чем дальше, тем больше этих самых встреч и насущных вопросов...

- Да, - Леон решил ограничиться самым коротким и однозначным ответом.

- Жизнь меняется, все меняется, - некоторой печалью отметил Морхауз. - Я привык к своей машине, привык смотреть в лицо своим друзьям и тем более... Тем более - оппонентам. К сожалению теперь это слишком обременительно. Во всех отношениях. Приходит время самолетов, шифрованной связи, прочих новинок прогресса. Дела более не требуют обширных поездок на четырех колесах. И вероятнее всего, это наша последняя встреча. Поэтому я повторю - вы хотите меня о чем-либо спросить? Напоследок.

Гильермо потер лоб, пытаясь собрать мысли в единое стадо, поскольку они суетливо разбегались, словно агнцы, лишенные пастыря. Морхауз терпеливо молчал, все так же не оборачиваясь.

- У меня много вопросов, - вымолвил монах, наконец, после длинной паузы. - Пожалуй, слишком много... Даже до нас доходят ... разные ... слухи. Погромы миссий в северной Луизиане. Волнения в Германии. Наконец, отмена выступления... Я хотел бы спросить, наверное...

Он снова умолк, обдумывая вопрос.

- Извините, но ... что же происходит со Святой Матерью Церковью? - наконец рубанул он наотмашь, действуя словом, как топором.

Однако Морхауз как будто ждал именно этого, а может быть простой и безыскусный вопрос доминиканца не мог застать врасплох изощренного интригана.

- Слишком обще, слишком пафосно, - немедленно отозвался кардинал. - Это не вопрос, а безадресная декларация. Перефразируйте.

- Почему отменено пятничное радиовыступление Папы? - быстро спросил Гильермо.

- Интересный вопрос, - так же, без промедления, отозвался кардинал. - Почему именно этот?

- Простите, Ваше Преосвященство... - Леон словно только что вспомнил, как надлежит обращаться к особе соответствующего сана. Разговор уже откровенно тяготил доминиканца, ему больше всего хотелось поскорее закончить и уйти, чтобы вернуть душевное спокойствие в спокойном несуетливом одиночестве.

- Вы слишком часто извиняетесь, - резко бросил Морхауз. - Слишком, даже с поправкой на разницу в нашем положении. У вас настолько мало собственного достоинства?

- Изви... - начал было Гильермо, неожиданно для себя тоже на повышенном тоне, однако осекся. Кардинал зло усмехнулся, видя страдания монаха. Морхауза словно забавляли логические тупики, в которые он загонял собеседника.

- Простите, - решительно, чеканя каждый слог, выговорил Гильермо, глядя прямо в чуть прищуренные глаза кардинала. Зрачки Морхауза блеснули отраженным светом тусклой лампочки, как у вышедшего на охоту тигра, но монах не дрогнул.

- Я не понимаю сути этого разговора, - столь же четко и жестко сказал Гильермо. - Вы плетете словесные ловушки, испытываете меня, но я не постигаю цели этих ... ловушек. Вы находите удовольствие в насмешке надо мной? Это мелко и недостойно, монсеньор. Впрочем, если это возвращает вам душевное спокойствие, я не против.

Морхауз подошел к Леону вплотную, глянул сверху вниз, с непонятным выражением на лице. Гильермо ощутил, что запас смелости в его собственной душе почти исчерпан, но постарался встретить испытующий взгляд кардинала с достоинством.

- А ведь я в определенной мере властен если не над вашей душой, то над телом, - в с тем же неопределенным выражением сказал Морхауз. - Вы подумали об этом?

- Никто не властен надо мной, кроме Него, - спокойно, почти покровительственно вымолвил доминиканец. - Надо мной и любым иным существом во вселенной. Все в Его руке и вы не сделаете ничего, на что Он не даст своего благоволения. А если Господь считает, что это нужно и правильно, кто я такой, чтобы противиться?

- Оригинально, - Морхауз моргнул тяжелыми, набрякшими веками, словно погасил пронизывающие рентгеновские лучи, исходящие из его зрачков. - Тезис весьма известный и проверенный столетиями, однако, я никогда не слышал его в подобной ситуации и в такой ... творческой импровизации.

Кардинал отступил на пару шагов, повел плечами и как будто ссутулился, весь обмяк. Теперь перед Гильермо был не грозный dominus cardinalis, епископ и член Консистории, но уставший человек в возрасте. Обычный человек, ничем не примечательный, отягощенный многими заботами.

- Пожалуй, теперь настал мой черед извиниться, - со странной, совершенно несвойственной ему мягкостью сказал Александр. - Простите меня, брат Леон. Я был чрезмерно суров, впрочем, у меня имелись на то свои мотивы и соображения. Возможно, вы узнаете о них ... со временем. Однако это случится определенно не сегодня. Что ж, вопрос прозвучал, и я отвечу на него.

- Кажется, я уже опасаюсь услышать ответ, - пробормотал Гильермо.

- Дело в том, что Папы больше нет.

Кровь буквально замерзла в жилах доминиканца. Леон сжался на стуле, обхватив себя руками, как тяжело больной, сраженный приступом боли.

- О, Господи. Викарий Христа ... мертв?.. - прошептал он немеющими губами.

- Нет. Хотя, да простит меня Господь за подобные мысли, так для Церкви было бы намного лучше и… достойнее. Да, «достойнее» - самое верное, правильное слово. Но, так или иначе, urbi et orbi - для града и мира - его больше не существует.

- Господи, - еще тише проговорил монах. - Это ведь не отречение?

- Нет.

- Господь милосердный, - повторил монах в третий раз, словно пытаясь найти мужества в обращении к небесному владыке. - Значит, остается лишь одно...

- Вы все правильно поняли. Именно так и есть.

- Воистину, тяжкие времена настали для Церкви, - сказал после долгой паузы Гильермо. - Тяжкие и смутные для всех нас.

- И это тоже верно, - согласился кардинал.

Гильермо встал. Деревянный стул скрипнул. В такт скрипу боль уколола ноги - все-таки Леону было сильно за сорок и долгое сидение не проходило даром для суставов. Но доминиканец презрел телесное неудобство и, не смущаясь и не чинясь, преклонил колени.

- О, Иисус милосердный, - начал он молитву. - Искупитель человеческого рода, милостиво воззри на нас, к престолу Твоему с глубоким смирением припадающих. Мы - Твои, и хотим быть Твоими. Желая, однако, еще теснее соединиться с Тобою, каждый из нас сегодня посвящает себя добровольно Святейшему Сердцу Твоему.

Гильермо читал знакомые и заученные с ранних лет слова, которые уже более сорока лет даровали душе покой и умиротворение. Леон закрыл глаза, как будто закрывшись от суетного мира, он мог отвернуться и от всех тревог.

Морхауз не последовал его примеру и вообще не шевельнул даже пальцем. Все также сутулясь, кардинал молча взирал на коленопреклоненного доминиканца. И если бы Гильермо в этот момент глянул на Морхауза, то вздрогнул бы и невольно вспомнил не молитву, но слова, начертанные в Евангелии от Матфея.