Города монет и пряностей - Валенте Кэтрин М. - Страница 33

По берегам старых застывших рек стояли маленькие домики из стекла или льда или того и другого сразу. Я предположил, что когда-то они были сделаны из стекла, но разбились на суровых ветрах и вновь замёрзли так быстро, что этого никто не заметил. Возможно, это случалось так часто, что теперь от них остались лишь осколки, которые удерживал от распада изумлённый лёд, чья хватка крепка. К домам я и направился, переставляя ноги в снегоступах из лозы и собственных перьев. Достигнув центра города, я уселся на снег и стал ждать; мои крылья подёргивались, рисуя на белых сугробах быстрые, весёлые узоры. Я был готов ждать долго, но не прошло и недели, как разбитая дверь одного из домов приоткрылась, и из него, волоча ноги, вышло маленькое зелёное существо.

Я пришел в Королевство капп [17]; одно из этих скрытных и упрямых созданий стояло передо мной, смущённо переминаясь с ноги на ногу. Оно напоминало черепаху, стоящую на задних лапах, и, даже выпрямившись в полный рост, было лишь самую малость выше моих колен. Его панцирь был зелёным, как девичьи глаза, сухие гибкие лапы словно поросли мхом. Кисти и ступни, имевшие несущественные различия, были большими и перепончатыми, как у утки, но запястья и щиколотки оказались толстыми, мускулистыми. Во рту, напоминавшем клюв, виднелось несколько желтых зубов. Коричневые волосы были выстрижены наподобие монашеской тонзуры. Они падали прямыми обледенелыми прядями на лоб, а на макушке виднелась лысина без кожи – в черепе была глубокая яма, заполненная неподвижной синей водой, которая из-за снега и ветра полностью замёрзла и теперь поблёскивала серебром, пребывая в безопасности в костях своей обладательницы.

– Я Ёй-рождённая-вечером, – сказала она скрипучим голосом, похожим на звук прикосновения ступни ко дну озера.

– А я Идиллия, рождённый, по всей видимости, ночью. Я пришел, чтобы просить у тебя сокровище, и кое-что принёс на обмен.

Я раскрыл свой тяжёлый старый мешок и вытащил горсть зелёных плодов, длинных и блестящих. Ёй обнюхала их, и её чёрные глаза широко распахнулись.

– Огурцы, – прошептала она.

– Ты очень мудра, Ёй-рождённая-вечером. Я отобрал для тебя огурцы по всему миру – для салатов и засолки; жёлтые, зелёные и белые, как ночная сорочка призрака, – для сандвичей, и ещё жесткие, грубые сорта, которые можно кипятить и готовить рагу. Корнишоны размером с твой большой палец и редкие гибриды, мелкие, как бобы. Есть даже южная разновидность, у которой цветки красные, будто сердце, а мякоть розово-оранжевая.

У каппы увлажнился рот, хотя слюна тотчас замёрзла в уголках губ.

– И на что ты хочешь их обменять? – спросила она.

– На розу, которая будет жить вечно, чьи цветы никогда не потускнеют, не завянут и не опадут.

– Где же ты, Идиллия-предположительно-рождённый-ночью, увидел тут розы?

– Разве каппы не великие садовники? Разве вы не заслужили свою репутацию? Несомненно, в ваших разбитых домах есть много чудес, или вы лучшие в мире обманщики.

Черепашка вздохнула.

– Не исключено, что мы ещё обладаем тем, что тебе нужно, – розой-рождённой-в-ящерице. Но в это время, когда всё застыло от мороза, мы редко расстаёмся с привоями [18], которые стоили нам больших усилий. Даже огурцы – драгоценные, вкусные огурцы – растут здесь с трудом. Но мы сами сделали свой выбор.

Я не была ничьей любимой дочерью. Знаю, что в сказках, которые рассказывают у подножия горы, и в историях, что звучат у очагов, как биение горящих сердец, всегда случается так, что сына короля или лучшего ученика торговца похитители уносят в какое-нибудь чёрное королевство, или он сам отправляется в путь, чтобы разыскать жену либо большой слиток золота. Но я была никем и родилась вечером. Вода была фиолетовой, как небо, и я вылупилась в гнезде из незрелых ягод и ежевичных лоз; побежала к воде вместе с братьями и сёстрами, молясь, чтобы пустельга, скопа или аллигатор не лишили нас едва начавшейся жизни. Многие так и не почувствовали воду на перепонках…

Мы, каппы, барахтаемся в своих прудах и реках. Нас тянет к воде, туда, где глубже и есть ил. Вода в наших черепах зовёт воду из мира. Мы любим наши пруды, то, как в их совершенных зеркалах отражаются звёзды-рождённые-в-воде и облака-рождённые-в-камышах. А если ужасное, капризное, злое существо, рождённое в доме, наступает на эту совершенную воду, расплескивает её и копошится в грязи, нас точно не стоит винить за то, что мы больно кусаемся.

Пруд моего рождения был маленьким, зеленовато-коричневым. По его берегам рос тростник, редкий будто волосы вокруг лысой макушки, и три степенные лилии держались близко друг к другу, кутаясь в жёлтые лепестки, как в шерстяные шали. Не большое озеро или бурливая река, что пробивает себе путь сквозь вековую толщу скал, а просто круг воды во тьме леса, не глубокий и не широкий. Но он был моим, и ни одна пустельга не схватила меня, прежде чем я окунулась в его вечернюю слякоть с благодарностью, и я любила его. Я возилась на мелководье, выдирая сорняки. Если приближался фермер, чтобы набрать в ведро воды, я оскаливала зубы и сощуривала чёрные глаза так, что они превращались в щели. Если приходила дочь мельника, чтобы окунуться, я дёргала её за волосы тонкими пальцами и кусала за то место, где спина соединяется с бёдрами, и вскоре она с воплями убегала домой.

Так мы и жили, рождённые-вечером и рождённые-утром, каждая в своём водоёме. Их соединяли друг с другом дожди, что шли над прудами, ручьями и реками. И мы сохраняли воду в наших черепах неподвижной, спокойной, ибо мы не любим её терять. Потому что иначе, расплескавшись, мы замираем, спим и слепнем, пока уровень воды не поднимется. Разные чудовищные создания с сухими головами быстро поняли, в чём дело, и придумали себе развлечение – кланяться нам. Мы ведь неизменно вежливы, хорошие манеры – наша провинциальная забава и родной язык! Мы кусаемся, если кто-то заваливается к нам домой без спроса, но разве можем не ответить на поклон? Мы вынуждены кланяться, и, видимо, тогда они очень веселятся, глядя, как мы спотыкаемся и падаем, словно пьяные черепахи.

Я обучила три свои лилии плодоносить. Мы очень хороши в том, что касается обучения мира правилам изгибания и поклонов, – другие узнают от нас такое, до чего сами никогда не додумались бы. Я показала лилиям персики в качестве образца и путём терпеливых наставлений получила от них сладкие ягодки, хотя они действовали с неохотой, как пожилые дамы, которым предложили попробовать что-то новое. Ягоды-лилий-рождённые-в-полдень на вкус были как бумага, затвердевший мёд и пыль. А благодаря успеху с лилиями мне разрешили последовать за капающими струями из пруда в пруд и присоединиться к прививальщикам и скрещивателям Большого Каппы, которые проводят свои дни размышляя о бесконечных наставлениях, которые нам ещё предстоит совершить, и записывая уже законченные в каталоги знаний. Сводчатые потолки Большого Каппы увиты листвой и лозами. Если, набрасывая теоретическое тыквенное дерево и его симбиотического служителя на полях трактата о непритязательной яблоне – сохраняя при этом прямую осанку и воду в голове, – черепаха проголодается, ей достаточно лишь протянуть руку и сорвать сладкий сочный огурец с оконной рамы, и её брюхо насытится.

Я вошла под те зелёные своды с корзиной лилиевых ягод, взволнованная как ребёнок в первый школьный день. Мне дали стол у окна, заросшего цветущими огуречными побегами, сквозь которые я видела долину снаружи, где цвели опытные образцы.