Города монет и пряностей - Валенте Кэтрин М. - Страница 40

– Не очень, – фыркнула она, вытирая глаза. – Как выглядит вход в мир мёртвых? Всегда одинаково: кровь, женщина в капюшоне и пещера. Ты отдаёшь всё, что можно, и входишь во тьму. Тьма забрала нас. О чём тут говорить…

– Говорить всегда есть о чём. Поговори со мной как раньше, когда я согревал твою кору животом и ты очень коротко стригла волосы.

– Ты всегда был назойливым и ненасытным, – со вздохом сказала Темница, но на её губах мелькнула улыбка. – Итак, я отправилась к озеру…

Тальо хранил свои абсенциа ещё в одной коробочке. Он тебе об этом не рассказал? Мне он их как-то показал; плакал над ними, усохшими и чёрными, постукивавшими в ящичке из апельсинового дерева, как трещотка гремучей змеи. Он хотел, чтобы я их увидела, потому что я хульдра, и в каком-то извращённом смысле он изуродовал себя ради меня, моих бабушек и моей небесной тётки. Я сморщила нос… неприятно видеть, когда то, во что другой человек верит, превращается в нечто маленькое, сухое и безжизненное, будто горстка срезанных ногтей в реликварии. Думаю, я всегда нравилась ему больше, чем ты. Он ни разу не встречал настоящую хульдру. Мы были выдумкой, история Тёлки-Звезды и её брата была реальностью. Я стала доказательством его веры, была не хуже Звезды и спала, прижимаясь к его животу, между оглоблями телеги. Он смотрел на меня и говорил себе, что поступил правильно, а тупая фантомная боль у него между ног священна.

Я ничего об этом не знаю. Я всего лишь я. Всегда была деревом, девочкой и коровой, и это для меня такое же божественное откровение, как для любого человека – его собственные большие пальцы. Ты никогда не считал меня доказательством существования бога. Но мне было жаль нашего зелёного газелли… Помнишь его шапочку? И я позволила ему считать себя святой. Казалось, это самое меньшее из того, что я могла сделать. Мы вместе охотились, пока мантикора учила тебя чистить карманы и петь гаммы. Он был быстр и зубаст, и я стала такой же. Оставаться рядом с тобой было трудно… Я смотрела на тебя и вздрагивала, будто пустые стены Монетного двора вновь вырастали вокруг меня. Понимала, что мне следовало принять на себя груз и лечь под пресс. Это была моя идея; позволить тебе всё сделать оказалось неправильным решением. Я смотрела на тебя и всё вспоминала. А с Тальо, когда он пел короткие песенки, от которых кролики приближались на расстояние вытянутой руки, забывала.

И ещё забывала, когда танцевала. Будучи Серпентиной, я была красивой и сильной, ни один ёж не причинил бы мне вреда. И неприкосновенной. Мне не нужно было быть девочкой-деревом, у которой сын мельника забрал поцелуй, единорог – волосы, фабрика – семь лет жизни. Я была ею, была зелёной и извивалась. А когда мелодия ускорялась, вы с Тальо вступали, и ты играл на его маленькой флейте, я всё меньше чувствовала, что я – не она. На охоте газелли звал меня святой, в танце я знала, что божественна. Пусть сейчас это звучит глупо, но, по крайней мере, я могу утешаться тем, что не первая сошла с ума от любви к ней – змее и небу. Не могу объяснить это лучше… Я становилась ею в танце так часто, что чувствовала её в себе и в далёкой тьме; чувствовала, как она сворачивается в узел в тумане. Какую злую шутку может сыграть сказка с рассказчиком? Я рассказывала её историю сотни раз и просто не могла не стать её частью.

На следующий день после того, как ты меня поцеловал… Я не рассердилась, не думай! Просто не вспоминала больше об этом. Мы с Тальо отправились добывать ужин: шли по следу молодого оленя. Я лежала на животе на мхе и берёзовых листьях и смотрела, как его пятна мелькают среди листвы. Тальо лежал рядом, и мы шептались, пока наша жертва жевала ветки.

– Ты лежишь совсем как змея. Я уверен, это не случайно и что ты собираешься нас покинуть, – с упрёком прошипел он.

– С чего ты взял?

– Ты не здесь. Я почти вижу сквозь тебя. Ты бы ни с кем не разговаривала и только танцевала, если бы тебе не нравилось охотиться. Если бы я тебе не нравился. Я начинаю думать, что, возможно, нравлюсь тебе лишь потому, что однажды увидел её.

Я медленно повернула голову, чтобы не испугать оленя.

– Не говори так. Ты мой рыцарь телеги.

– Пока что. Но ты покинула нас много дней назад… я почувствовал, как ты ушла. Теперь вместо тебя чужачка, которая лжет мне и говорит, что она – это ты.

Я уставилась на мешанину старых изломанных листьев на земле.

– Ты не хочешь, чтобы я осталась. И поэтому говоришь мне ужасные вещи.

Тальо медленно взял моё лицо в свои руки.

– Дорогая хульдра, рождённая быком и принесённая ко мне удачным ветром… уходи. Не мне удерживать тебя. Мы справимся без твоего переменчивого настроения и без твоих ухмылок, хоть очень их любим. Найди то, что ищешь, чем бы оно ни было.

– Я отправлюсь, – пробубнила я, – на Остров Мёртвых, чтобы сделать то, что ты не смог.

Он моргнул, будто я вонзила в него свой охотничий нож. Я увидела, как у него задрожали губы – не то от гнева, не то от скорби, не то в надежде. Напрочь забыв про оленя, мы долго сверлили друг друга глазами. Наконец Тальо вытащил из жилета маленькую коричневую коробочку, а из неё – серебристо-чёрный лист.

– Не подведи нас, – сказал он.

Я сжала лист в руке, и мы вместе, единым движением выпрыгнули из куста и покончили с оленем одним кровавым ударом.

Как отыскать край мертвецов, если ты ещё не умер? Об этом месте рассказывают разное. Там серо и одиноко… Там шумный цирк… Там идёт суд, душу взвешивают на одних весах с пером… Там пусто… Мне наплевать, что там, – уходи, девчонка, и не смей воровать молоко у моей коровы… Можно расспросить тысячу человек и услышать тысячу историй. Или пойти к астрологу, повернуться к нему спиной и удивить так, что он нарисует карту, на которой будет отмечено миндальное дерево – почти легенда, на самом деле, – твой окаменелый, зараженный омелой дедушка. Если он не подскажет дорогу, можно пригрозить, что срубишь его прямо сейчас и не заплачешь, потому что он не должен был трогать твою бабушку. И в подтверждение серьёзности своих намерений поразмахивать острым топором. Дерево может спросить, с чего ты взяла, что ему известна дорога. Ты можешь ответить, что оно не живое и не мёртвое, в основном, абсенциа и миндаль, и уж точно может научить продираться среди разных миров. Вероятно, дерево заворчит, но один-два взмаха топором, один-два всплеска летящих во все стороны щепок, скорее всего, вынудят его кричать и вопить, и оно проорёт тебе, где именно искать озеро, возле которого, у входа в пещеру живёт женщина.

Дерево, которое суть некая часть твоего деда, затем протянет к тебе ветви и попытается поймать, будет хлестать по рукам… Об этом даже думать страшно, поэтому ты как можно быстрее удерёшь оттуда и, вне всяких сомнений, никому не расскажешь о случившемся.

Есть озеро тут, есть озеро там. Оно не такое, как другие, ведь его берег усеян тонкими осколками стекла, похожими на дождевые капли. По этому острому берегу я шла в хороших ботинках на толстой подошве; над водой кричало эхо, вторя моим шагам. Потому я не удивилась, что женщина меня ждала, и капюшон прятал её лицо, так что был виден только клюв удода, длинный, тонкий и загнутый книзу, обращённый в мою сторону. Её чёрные юбки ниспадали широкими складками и простирались до берега и до чёрной воды; казалось, что между тканью и озером нет границы.

– Дай мне пройти, – сказала я.

– Пройти куда? – спросила она. Её голос словно терялся в клацанье клюва.

– Пройти сквозь тебя, в мир мёртвых.

– Ты можешь попытаться пройти сквозь меня, но увидишь, что я очень плотная и сделана в большей или меньшей степени из костей и мяса. Так что, боюсь, переход будет сложный…

Я моргнула, и она сняла капюшон. Передо мной стояла женщина средних лет, не худая и не толстая, с каштановыми волосами, начавшими седеть, и кожей будто потёртая дубовая кора. Глаза у неё были узкие и тёмные. Она завела руки за голову и, расстегнув зажим, убрала клюв с лица – это была просто женщина: со ртом, носом и зубами как у любой другой.