Города монет и пряностей - Валенте Кэтрин М. - Страница 57

– Милая игрушка для глупого ребёнка, я же думаю о механической лошади, – радостно сказала Фолио резким голосом, похожим на тиканье часового механизма. – Хотя тебе-то лошади точно неинтересны, даже сделанные из серебра и с глазами, из которых льются огненные слёзы.

Я пожала плечами.

– Мой дед плачет огненными слезами.

– Ну, – сказала она с хитрецой, отвлёкшись от своего крутящегося шарика, – это совсем не то. У моих лошадей был бы выключатель плача, который можно поворачивать так и этак. Молодых людей в наши дни трудно удивить…

– Уверена, лошади были бы прекрасны. Говорят, все чудесные штуки на свете сделали вы.

– Это ложь. До чего люди странные птицы – сделай несколько летающих машин на заказ, и все начинают рассказывать о тебе истории. Несомненно, ты поэтому сюда пришла… Видимо, захотела купить чудо.

Я чуть покраснела.

– Боюсь, не купить. У меня нет денег.

– Значит, выклянчить чудо. И какую удивительную штуковину я должна бесплатно вытащить у себя из-за уха?

– Мою скрипку, госпожа. Я хочу играть так, как никто до меня не играл.

– Практикуйся! – фыркнула Фолио.

– Я и так играю на скрипке лучше, чем сатир играет на дудке, – горячо возразила я. – Но вы должны меня понять! Зачем нужна механическая лошадь, если у каждого фермера есть собственная серая кляча? Кому надобен конь из серебра, плачущий огнём? Никому! Но вы его всё равно сделаете рано или поздно. Я была бы для других скрипачей как ваша лошадь для какой-нибудь горбатой пеструшки с мухами в носу!

Женщина посмотрела на мои пальцы.

– Очень хорошо сказано, девочка. Думаю, мы сможем что-то для тебя сделать, но придётся какое-то время поразмыслить. Я не думала о лошади, пока не увидела, как вертится мяч… Кто знает, где я найду твоё чудо?

Я сглотнула комок в горле.

– Лучше бы мне остаться, госпожа, и помочь, чем могу.

– Мне не нужен ученик, и здесь не богадельня.

– Разумеется, нет! Я не хотела сказать, что…

За большой каменной печью что-то загрохотало и задребезжало. Хоть в моей крови четверть огня, у меня пересохло во рту. Из-за печи выбралось необыкновенное существо: женщина из серебра и бронзы, с телом из шестерёнок, винтов и пластин; ни кусочка живой плоти, один бесконечный металл; глаза – два золотых шара. У неё не было волос – ни серебряных, ни каких-то других, – а из удлинённой головы торчали сочленения и шестерни. Её кисти были длинными, и в пальцах оказалось много суставов – как у Фолио. Изобретательница повернулась к существу и ласково улыбнулась:

– Час, дорогая! Ты же знаешь, что нельзя выходить, если я с кем-то говорю.

Серебряная женщина повернулась и начала снова закапываться за печку, натянув на голову чехол от пыли и кинув на плечи какие-то лохмотья.

Фолио рассмеялась.

– Мы тебя по-прежнему видим, Час.

– Хорошо, мать, – послышался приглушённый голос, на удивление ровный. Мелькнула бронзовая рука и подтащила поближе стопку оловянных тарелок.

– Нет, дорогая, выходи. Ты уже выдала себя.

Час с грохотом выбралась из своего укрытия, и лохмотья упали на каменный пол. Она стояла потупившись. Шестерёнки тихонько жужжали.

– Извини, что я вышла. Но у неё плохие руки, – сказала бронзовая женщина. Её ничем не заглушённый голос звучал странно, был чем-то средним между звоном часов и верчением точильного камня.

Взгляд Фолио перебежал на мои руки, но сама она не шевельнулась.

– Не каждому достаётся такое благословение, как нам, – задумчиво проговорила она.

– У неё плохие руки, – повторила механическая женщина. – Исправь её руки. Скрипки дружат со смычками, но не с руками.

– Интересно!

– Госпожа Фолио! – встревоженно воскликнула я. – Что это такое?

– Она не «что», благодарю покорно! Для человека она то, чем моя лошадь будет для клячи, а ты – для скрипача. Будь добра, прояви немного уважения! И никому об этом не рассказывай, иначе не будет конца чужеземцам, ощупывающим мои замки в поисках чудес.

– Как вы сумели создать существо, которое говорит и ходит?

– Ты веришь всем своим дымным сердечком, что я могу превратить тебя в виртуоза, но удивляешься такому пустяку? Я сделала её: она моя дочь. Нет ничего проще этого в целом свете.

Там, где я росла, море иногда замерзало. Разумеется, лишь по краям, как лужа – от краёв к середине. Волны становились такими холодными, что их пена превращалась в ледяной душ, а пляжи делались твёрдыми и прозрачными точно стекло. Ребёнком я собирала осколки пены, будто раковины, но, как ни старалась побыстрее принести их к нашему дому с широким крыльцом, к порогу подбегала с ведёрком воды, и только.

У моего отца был красивый дом, весь в белых узорах и изысканной резьбе, которая украшала фасад, как замёрзшая пена. При этом с толстыми и крепкими стенами, иначе нельзя – в Мурине так же холодно, как в Аджанабе жарко.

Когда я не пыталась принести лёд с берега в свою комнату, то забавлялась, как говорила моя мать. Отец не возражал, поскольку сам зарабатывал на жизнь забавами, и именно они позволили нам получить разукрашенный дом. Вместе с четырьмя мужчинами и женщинами мой отец обеспечивал необычный товар, который вывозился из Мурина, но, не будучи рыбой, оставался почти незамеченным среди иных грузов в огромном портовом городе. Пятеро делали необыкновенных заводных петухов, утром исторгавших кукареканье из золотых клювов. Этим они занимались летом, а зимой добывали устриц и вырезали из перламутра тропических птиц своей мечты. Мой отец делал им глаза, которые открывались и закрывались – не с помощью механизма, а простым движением, стоило повертеть золотую птичку в руках. Он был безыскусным мастером, по сравнению со мной… Так уж заведено у родителей и детей.

Моя мать была поэтессой и писала длинные мечтательные стансы о сломанных мачтах и голодных морях. Однажды она целый год записывала, какие оттенки серого образуют палитру муринского неба. Мать читала свои стихи на набережной, и девушки бросали ей монетки. Она качала головой, когда я забавлялась, а однажды, продержав руки несколько часов в ледяной колодезной воде, прибежала к морю и принесла мне в синих дрожащих пальцах безупречный осколок пенистого льда.

Отец позволил мне взять несколько готовых петухов, и я разобрала их в своей комнате, вместо того чтобы спать. Весь пол заполнили детали сломанных птиц! Но потом я собрала петухов обратно, узнав, что они кукарекают благодаря маленькой мембране в груди, и соединила бедолаг воедино способом, который мой отец счёл бы ужасным, – у меня получились огромные петухи с четырьмя или пятью клювами, певшие в унисон. Я читала бесконечные книги со страницами не толще луковой шелухи о великих развлекателях прошлых лет: каппах и мастерах по скрещиванию ящериц, создававших вещи, о которых мне и мечтать не стоило, ибо они записали всю вселенную на чешуйках на спине игуаны. Куда подевались эти мастера? Ведь у нынешних игуан нет ничего, кроме дурного нрава. Мир стал таким медленным и тёмным; в нём больше нет черепах, которые выращивают светоносные деревья в своих головах. Я размышляла об этом часами, и мне было хорошо в одиночестве.

В конце концов я узнала всё, что могла узнать, собирая и разбирая петухов. Родители хотели вывести меня в общество и устраивали роскошные чаепития, подавали на серебряных блюдах водяной кресс и дорогие апельсины, чтобы муринские девушки в белых париках и ожерельях из китового уса пришли и восхитились мною, а потом, в свой черёд, представили меня своим братьям. Я многих вынудила снять парики, чтобы посчитать волоски, вшитые в ткань. Помимо этого, ничто в них меня не интересовало, поскольку они не были сделаны из золота, не умели кукарекать по утрам и их глазные яблоки не перекатывались туда-сюда в такт покачиванию головы.