Города монет и пряностей - Валенте Кэтрин М. - Страница 60

В минувшие дни, когда пальмы были зелёными и высокими, а волокна шафрана пришивали к передникам маленьких девочек, у которых ещё молоко на губах не обсохло, Аджанаб был герцогством. В этом нет ничего удивительного! Столь абсурдный, заманчивый и привлекательный город, как наш, ни за что не смирился бы с королём. Герцоги более склонны к тому, чтобы их дочери терялись в зачарованных лесах или оказывались на зловещих островах, потерпев кораблекрушение. Герцог в значительно большей степени соответствует аджанабскому характеру, чем старый дурак в короне, сползающей с лысой башки.

У Герцога была дочь-красавица, как это иной раз случается с такими, как он. Её кудри были золотыми, как петушиная грудка, а глаза синее прилива. Почти все знали, что жена Герцога – чужестранка, но её никто никогда не видел. По его словам, она умерла при родах, и такое случалось достаточно часто, чтобы ни у кого не возникло подозрений. Ещё младенцем герцогская дочь была миленькой и розовощёкой, её звонкий смех напоминал мелодичное чириканье воробья. Звали девочку Улисса.

Вышло так, что в самой бедной части Аджанаба, в хлюпающих топях, которые тянутся вдоль левого берега Варении, точно следы плачущего великана, родился другой ребёнок – на нижнем этаже барака из красного щербатого кирпича, то есть ниже самой улицы; в таких домах нищих поселяют под решетками водостоков, под землёй. У этого ребёнка тоже были золотые кудри и глаза, похожие на искрящуюся морскую гладь, и смех её был подобен золотым монетам, что падают из клюва скворца. Все обитатели печальных маленьких трущоб души в ней не чаяли. Её звали Орфея, и она выглядела в точности как герцогская дочь, хотя её мать была всего лишь портнихой с булавками во рту и грязными светлыми волосами, которые от пота прилипали к широким щекам, а тело матери Улиссы пронесли по улицам в закрытом гробу из перламутра. Не стоит считать это странным, ведь в театре мы и не такое видим и ничуть не тревожимся.

Итак, дети росли, Варени тёк неумолимо, как арендная плата, и, пока лучшие наставники заботились о том, чтобы Улисса усердно занималась игрой на хрустальном клавесине, Орфея пела песенки по утрам, складывая то, что за ночь сшила мать, и обе были настолько счастливы, насколько это возможно для девочек. Разумеется, Улисса пела красивее любой флейты и мечтала оказаться на сцене, в украшениях из стекла, а не из рубинов, и спеть о несчастной любви, ручных медведях и жизни на море. Она пела арии, пока отец не начинал умолять о тишине, потому что он не был ценителем оперы; а девочка даже тогда шептала их под одеялом. Разумеется, Орфея, которая шила для других одежду от заката до рассвета, мечтала о шелках и кружевах, из которых можно сшить что-то себе. Но даже обрезки, остававшиеся после работы матери, были слишком ценны, чтобы юная девочка могла использовать их по своему усмотрению, и оказывались на рынке. На вырученные деньги они с матерью покупали молоко. Шустрая и смышлёная Орфея ловила грызунов-вредителей в бараке и свежевала их, а потом тушила мясо мышей и крыс, кротов и поссумов, бурундуков и ласок. Из шкуры ласок она шила свои лучшие платья, которые были мягче всего, что её матери приходилось штопать.

Когда две девочки выросли, точно две лебёдушки с шеями, изогнутыми в виде половины сердца, им довелось встретиться: Орфея собиралась заполнить на рынке свою корзину куркумой и черникой, а Улисса искала сапожника, чтобы починить свои лучшие туфли.

Ты можешь вообразить себе эту сцену во всём великолепии, в декорациях и с либретто? Две дивы-сопрано в золотых париках. До чего блистательный эпизод! Мы исполняем «Двух герцогинь» раз в год, в их честь. Ты должна это увидеть!

Так всё случилось… Представь, как они выглядели: Улисса в чёрном корсете, отороченном горностаевым мехом, с вышитой на синем плисе маленькой короной, и босая Орфея в лохмотьях из шкур ласки, сквозь которые просвечивали её крепкие лодыжки. Вообрази себе, как обе выронили свою ношу от испуга и удивления, как прикасались к чужим необычным кудрям и восклицали от восторга.

– Надо же, моё отражение ожило и ходит по улицам! – воскликнула Улисса.

– Раз ты можешь позволить себе зеркала, выходит, я твоё отражение? А может, всё наоборот? Как ты смеешь ходить тут с наглостью шлюхи, надев моё лицо?

– Давай не будем враждовать! – сказала герцогская дочь. – Ведь дружить намного веселее.

Так и решили. Улисса отправилась в трущобы, чтобы пением зарабатывать себе на ужин, а Орфея надела горностаевые меха и зашнуровала корсет. Ни одна не была уверена, что новая жизнь окажется лучше старой, но трюк казался слишком привлекательным, чтобы не провернуть его хотя бы разок. Кроме того, Улисса видела множество опер, в которых такие вещи заканчивались достаточно хорошо. Раз в месяц девочки встречались и снова обменивались одеждой, чтобы перевести дух в объятиях круглолицей матери Орфеи и седоволосого отца Улиссы, а на следующий день всё продолжалось.

Соглашение долго устраивало обеих. Улисса быстро стала известной актрисой на берегах Варени, потому что у неё были золотые кудри и голубые глаза, а даже в этих краях всем известно – именно так должна выглядеть инженю [32]. Благодаря хорошим манерам и поставленному голосу она заслужила прозвище Герцогиня и тихонько посмеивалась над ним по ночам в убогой спальне, где покрывались пылью несколько флаконов драгоценных духов, которые изготовила Орфея, выпаривая из розовых и красных лепестков роз субстанцию с тонким ароматом. Улисса прикасалась к ним и улыбалась, думая о своей далёкой подруге.

Орфея, в свою очередь, училась замысловатым танцам и носила замысловатые наряды, и, хоть Герцог ей очень нравился, что-то было в его глазах странное и безумное. Она не смела задавать вопросы о златокудрой женщине, жившей здесь когда-то, но на её столике с кружевной скатертью стояли флаконы с маслами, пахнущими ладаном, розой и серой амброй. Она трогала их с восторгом, думая о своей далёкой подруге.

Каждый месяц девушки встречались во внутреннем дворе, подальше от всех, там, где росла хурма и повсюду была разбросана скорлупа кокосовых орехов. Орфея радостно принимала своё платье из шкур ласки и помогала Улиссе облачиться в любимый чёрный наряд и закрепить на таких знакомых кудрях блестящую сетку для волос. Но однажды, когда милая Орфея бежала со всех ног домой, одетая в шкуры, и думала о гусеничных пирогах и чае из косточек, что готовила её мать, в переулке поблизости раздался странный звук. Она замерла на месте, прислушиваясь, чего девушкам нельзя делать ни в коем случае.

Постукивание и шуршание, квохтанье и стон. Орфея, чьи кудри падали на плечи, поправила пояс из хвостов ласок и заглянула за угол… чтобы увидеть, как на мостовой копошится Василиск с окровавленной головой и злобным взглядом. Ахнув, она спряталась, ибо даже девочкам из бедных семей рассказывают сказки, и наша Орфея знала, что взгляд Василиска обращает плоть в камень. Но увы! Безрассудная Орфея: ей захотелось рассмотреть его получше, чтобы было о чём рассказать матери и подруге, которая была осведомлена о всех чудесах герцогской резиденции и не интересовалась бесконечными восторгами по поводу того, как хороши её собственные туфли по сравнению с обувью нищенки.

Он оказался меньше, чем ей представлялось, – размером с дикую кошку или большую свинью. Четырёхлапый змей в петушином оперении, чёрном, красном и тускло-золотом. Его морда сужалась в чешуйчатый, шелушащийся зелёно-коричневый клюв. На голове была железная митра – девушка заметила, что она впивалась в кожу. Потёки крови высохли вдоль лент. Существо ползло к крутому повороту, издавая стоны: его челюсть выглядела сломанной и покрытой струпьями. Лапы были из красного песчаника, пористого и щербатого, того самого камня, которым в Аджанабе мостили улицы и переулки, строили колокольни. Они царапали мостовую, иногда высекая искры.