Города монет и пряностей - Валенте Кэтрин М. - Страница 98

Посреди одинокого озера был одинокий остров, и на этом одиноком острове жила женщина, чью кожу покрывали зелёные чешуйки. Она гуляла по берегу, и глаза, что моргали на сером пляже, плакали о ней. Но женщина не плакала. Она ломала пальцы и глядела в туман, думала о многих вещах, ибо её разум был огромен, как само озеро. Время от времени к ней подходил юноша с красной кожей, напоминавшей хорошую древесину, и гладил её зелёно-чёрные волосы. Но она была безутешна и наконец, ступив на скрипучие доски причала, принялась звать паромщика. Она звала, пока на ветру её глотка не сделалась сухой, как сброшенная кожа. «Прошу тебя, – кричала она. – Прошу тебя, вернись».

Паромщика не заботило, что он нужен жителям острова. Но он не мог не слышать криков женщины-змеи, и, когда дневные шторма прошли, промочив его до костей и испортив настроение ящерицам, он позволил парому дрейфовать, куда тот сам хотел, – временами паром казался ему живым, и он с ним разговаривал, прислушивался к его жалобам, которые чаще всего касались морских желудей и водорослей. Но теперь паром говорил о голосе, что направлял его будто шест, и он страстно желал приблизиться к этому голосу, к этой змеиной песне, манившей раздвоенным язычком в тумане. Они приплыли к острову с пляжем из глаз. Там была женщина с мерцающей зелёной кожей и длинными волосами, что от сырости прилипли к её бёдрам, с тёмными жаждущими глазами.

– Я хочу её увидеть, – сказала она, не успел паромщик причалить.

– Это невозможно.

– Неправда! Ты перевозишь кого угодно, если тебе платят. Я заплачу. Там, в мире под Солнцем, в полнокровном мире, моя дочь дышит и ест свой завтрак золотой вилкой и смеётся шутке, которую сказал ей повар. Я хочу её увидеть. – Глаза женщины смягчились из-за бездонной мольбы. – Всего один раз!

– И чем, по-твоему, ты можешь заплатить?

– Ты взял хвост хульдры.

– Взял.

– А волосы мои возьмёшь?

Паромщик задумался. Он не хотел. Это было неправильно, он так не поступал. Но, видимо, перво-наперво нужно было отказать девчонке; становиться скрупулёзным сейчас казалось бесполезным и мелочным. За переправу нынче платили странно, а паромщик принимал плату больше раз, чем лет, прожитых им на свете. «Наверное, – подумал он, – это просто усталость от всего, от бесконечных монет и последних гротескных ампутаций».

– Возьму, – медленно проговорил он, и его голос стал гулким, словно вокруг не было тумана. – Но ты должна согласиться на мои условия.

Женщина ждала, её зелёная кожа на сером фоне словно кричала.

– Я возьму твои волосы как оплату двух переправ – туда и обратно. Ты не можешь уйти, как ушла женщина-гусыня, и вернуться в мир, чтобы жить, есть хлеб и танцевать. Ты должна вернуться! Ты не такая, как она. Иди к своей дочери, всего один раз, и возвращайся ко мне, к одинокому озеру и пустынному берегу. Тогда всё будет правильно.

Женщина кивнула и собрала в ладонь свои длинные, блестящие зелёно-чёрные волосы. Острым краем костяных крыльев паромщика она отсекла их у шеи и ступила на борт парома. Тот охнул под её весом, радуясь ей, как могут радоваться гвозди и доски. Они поплыли по водам озера. Оглянувшись, Серпентина увидела двух юношей с кожей цвета корабельного корпуса, смотревших вслед удаляющемуся плоту. Она подняла руку, и туман сомкнулся над ней.

Она стояла над колыбелью дочери. Комната была красивая, с огнём в мраморном камине и бутылкой горячего вина на стеклянном столике. Колыбель из кедра, чистые и белые, как брюшко голубки, одеяла. У маленькой девочки были густые тёмные волосы, красные пальчики, сжатые в кулаки, и она хмурила во сне лоб. Серпентина открыла окно, чтобы свет Звёзд просочился внутрь – свет луны и тьма небес. Серебряные блики упали на личико ребёнка.

– Печаль, – прошептала женщина. – Моя Печаль, моя любовь…

Слёзы подступили к её глазам, слёзы змеиного и звёздного света. Серпентина осветила комнату, как жаровня, её серебряная сущность расплескалась по углам. Она не светилась так с той поры, когда Король-Вепрь взял её в плен. Свет заполнил её до самого горла, так что она не могла дышать. Она и забыла, каково это – быть такой яркой. Серпентина опустилась на колени перед колыбелью; с кончиков её неровно обрезанных волос свет капал точно кровь. Женщина улыбнулась девочке. Она хотела остаться… Спрятать волосы под вуалью и погрузиться вместе с дочкой в круговорот придворной жизни, увидеть, как она растёт. Убедиться, что Луна и Звёзды всегда будут с её ребёнком. Она хотела прижать к себе малышку, как тогда на одиноком острове, и ощутить её живой ротик, тянущийся к груди.

Серпентина медленно протянула светящийся палец и с бесконечной нежностью провела им по векам дочери, коснувшись её в первый и последний раз за пределами озера.

Кожа под её пальцем покрылась чёрными завитками, и тени прыгнули от дымящейся плоти. Печаль начала плакать. В комнату тотчас ворвалась нянечка, и Серпентина скрылась в тенях и звёздном свете, огорчённая.

У пустынного серого берега одинокого серого озера стоял паром. Он скрипел во время штормов и ветров, его привязь натягивалась. Человек с горбом на спине, одетый в лохмотья, помогая себе шестом, плавал на этом пароме от одного берега к другому. Он увидел, как по берегу к нему идёт женщина с короткими волосами, торчащими во все стороны, и с красными от слёз глазами. Она подошла к парому и холодно посмотрела на него.

– Я лишь хотела к ней прикоснуться – живыми руками к моему живому ребёнку. Всего один раз…

– Этого было достаточно? – спросил паромщик.

Серпентина долго не отвечала.

– Да, – сказала она наконец и взошла на паром.

– То, что она оставила на твоих веках, Печаль, голубка моя, милая моя, мой гусёночек, – сказала старая женщина, – это твоя история, которая вьётся, путается и уходит назад. Это твоя история, история твоего рождения и жизни, что колыхалась туда-сюда, как священное кадило. Усики её дыма простёрлись во все стороны и переплелись, будто змеи, преследуя всех этих странных и не похожих друг на друга людей с упорством Звезды. Это истории обо всех, кто вошел в серебряные тени и вытащил тебя в мир: о твоей матери, что была убитой Звездой; о твоём отце, странном существе, любившем плот, который стал деревом, превращённым в красный корабль; о чайном листе, который нашёл путь за пределы мира и пробудил утробу мёртвой женщины, и о девочке, которая принесла его туда; о мальчике, заплатившем за тебя паромщику; о женщинах, что вытолкнули твою мать из смерти; о Василиске, которого они изуродовали, чтобы заговорить ещё раз перед смертью; о медведе, который дважды превратился, и о джиннии с огненным сердцем, родившейся, когда твои веки обожгло прикосновение твоей матери, и которая явилась в мир раньше тебя. – Карга улыбнулась. Её лицо прорезали морщины, из глаз потекли слёзы. – И, возможно, не в последнюю очередь – о женщине, некогда бывшей гусыней, которая забрала тебя из колыбели, увезла на пароме и унесла далеко-далеко, оставив точно кукушка, и наблюдала за тобой, и дала тебе нож, чтобы уберечь от голода и опасностей. Свой собственный нож, которым она убила Волшебника, когда была очень-очень юной. Тебя зовут Печаль, моя птичка, мой бриллиант! И тебя любили с первого твоего дня.

Девочка не могла дышать. Она кашляла, плакала и наконец рухнула на снег. Гнёздышко открыла Врата и обняла её, погладила волосы. Что-то прошептала ей и вытерла слёзы. Мальчик глядел на них с открытым ртом, пытаясь вспомнить все сказки и забывая их, как только они всплывали в его сердце, – золотые рыбки, не стоящие на месте.

Из леса вышла юная и очень красивая девушка. Её красное платье, похожее на дымку, казалось созданным для танцев. По правой стороне её тела бежали яркие татуировки в виде танцующего чёрного пламени. Рядом с ней шли Жар-Птица, чёрный дымящийся джинн и маленький коричневый паук с блестящими лапками. Девушка подошла к Печали, выбравшейся из объятий Гнёздышка, и они встали лицом к лицу. Утешение осторожно коснулась век девочки, окинула взглядом белый и тихий Сад.