Мне так хорошо здесь без тебя - Маум Кортни - Страница 6

После каждого ее письма у меня голова шла кругом от противоречащих друг другу эмоций: радости, что она мне написала, и разочарования. Я не находил в ее посланиях того, чего желал: признания, что ей меня не хватает, что она совершила ошибку, что хочет вернуться ко мне.

Если бы я получил такое письмо, я мог бы хоть немного отыграться, вернуть себе поруганное достоинство и контроль над ситуацией. Я мог бы ответить твердым отказом. Эти же письма, повествующие о чае и кофе, о белом кафеле ее новой жизни, лишь заставляли меня ревновать и сбивали с толку.

Я должен был потребовать, чтобы она перестала писать мне, но не находил в себе смелости. Каким будет мое завтра без этих редких доказательств, что она вообще существовала? Что было время, когда она тоже любила меня? Прекратить переписку было моим долгом перед Анной, я ведь ей обещал. Однако я не мог. Я нуждался в этом, нуждался в тайном канале к чему-то очень личному. Когда-нибудь, скоро, я велю Лизе прекратить. Но пока мне предстояла большая работа над своим браком. В числе всего прочего я должен был набраться духу и сообщить жене, что «Синий медведь» продан.

На что уж точно нельзя свалить вину за проблемы с моим браком, так это на французскую образовательную систему. Французы делают все возможное, чтобы родители продолжали жить в свое удовольствие. Каждый гражданин может рассчитывать, что его ребенок получит место в детском саду за символическую сумму, а потом пойдет в школу, которая и вовсе бесплатна. Причем кормят там детей сообразно французским вкусам – со всеми наворотами национальной кухни, включая сложные сыры. Занятия идут по меньшей мере до половины пятого (это если вы не взяли никаких факультативов), и в большинстве школ шестидневка, на которую переходят сразу после завершения начальных классов. Да-да, через несколько лет у моей дочери будут занятия по субботам с девяти утра до обеда. Конечно, удрать куда-то на выходные все равно не получится, если ребенка не с кем оставить, но уж точно можно позволить себе какое-нибудь вопиющее излишество в пятницу вечером – например, тяпнуть портвейна.

Иногда я думаю, что ни за что не стал бы жить в этой стране, если бы не женился на французской подданной, но, пожалуй, это неправда. Я два года учился по обмену в парижской Высшей школе изящных искусств, потом еще два – в Род-Айлендской школе дизайна, и хотя жить в Америке было куда веселее, там я бы не смог позволить себе лечение, к примеру, сломанного запястья и уж точно не смог бы накопить астрономические суммы, которые положено выкладывать за высшее образование своих отпрысков. Нам с Анной и так случается поругаться на тему распределения отпускного фонда, при том что мы живем на ее роскошный адвокатский доход и мой куда менее роскошный творческий, а наша дочь посещает практически бесплатный детский сад, где перед дневным сном ее кормят запеченной уткой и сыром реблошон. А что было бы, если бы нам пришлось отстегивать по пятьдесят тысяч в год за колледж, где какой-нибудь имбецил по имени Чак лапал бы Камиллу на бильярдном столе среди разбросанных одноразовых стаканов?

И все же. Все же. Порой мне кажется, что, уехав из Штатов, мы с Анной лишились чего-то важного. Там мы с ней оба были иностранцами в чужой стране, среди аборигенов, чьи нравы и привычки без конца давали нам повод для смеха. Там нас все восхищало. Там мы были беззаботны и преисполнены самомнения. Анна пошла учиться танцевать хип-хоп. Она забивала буфет консервированными улитками, а морозилку – заранее приготовленными основами для пирогов типа «киш» – вдруг понадобится? Если в выходные мы ездили в Бостон, она тащила меня в какие-нибудь многолюдные места и все спрашивала: правда же удивительно, как люди здесь пахнут чистотой и свежестью? «Как манго. Американки всегда пахнут фруктами».

Она была моим лучшим критиком – едва ли не более талантливым, чем иллюстратором. Она обладала встроенным детектором бреда, на который я ориентировался как на барометр, работая над дипломом – поп-культурной инсталляцией в форме матрешек, которыми я описал взлет и падение культурных символов. Например, в одном наборе матрешек на самой большой была картина времен Второй мировой войны, изображающая американских фабричных работниц, на следующей – гараж на две машины, затем пакет молока, затем кукурузный початок, и самая маленькая матрешка представляла собой фигурку Марты Стюарт. В другом наборе самая большая матрешка содержала коллаж из газетных вырезок о протестном движении британских профсоюзов, сделанный в технике декупажа, за ним следовала фотография самолета фирмы «Глостер» и прочие символы британской индустрии, самая же маленькая матрешка имела лицо Маргарет Тэтчер.

Когда мы переехали в Париж, я продолжил развивать темы поп-культуры и политики; вернее, пытался – между сменой памперсов и беготней во «Франпри»[6] за перезрелыми бананами. Иногда просто устаешь держать планку. Это похоже на поддержание беседы с незнакомыми соседями по столу на чьей-нибудь свадьбе. Вы легко находите темы для разговора под аперитив и закуски, но к моменту, когда подают курятину в соусе марсала – студенистом и чуть теплом, – вы уже мучаетесь: «Господи, ну что бы еще придумать!» Сам того не осознавая, я взял тайм-аут. В отношениях с искусством. В отношениях с женой.

К чести Анны, должен заметить, что она никогда не просила меня заняться более понятными обывателю проектами. К этому я вынудил себя сам. Вернее, я чувствовал давление со стороны ее родителей и воспринял это как необходимость. В тот момент Анна еще готовилась к экзаменам, необходимым для разрешения на практику в Европе. Весь наш доход составляли продажи моих картин на коллективных выставках и смехотворная почасовая ставка за мелкую переводческую работу в конторе месье де Бурижо. Конечно, в ближайшем будущем мы должны были начать зарабатывать больше – точнее, зарабатывать из нас двоих собиралась Анна, однако в первые месяцы во Франции нас фактически содержали ее родители. Они даже внесли первый взнос за наш дом.

Сам я происходил из английской глубинки, семья моя всегда имела довольно скромный достаток, и сидеть на шее у тестя с тещей мне было, мягко говоря, не по нраву. Мы с Анной видели себя этакими братьями по оружию, образованными, спокойными и бесстрашными. Мы хотели делать все по-своему. Мы прежде обходились без чьей-либо помощи и не видели причин вдруг начать принимать ее.

Все изменилось, когда мы начали смотреть жилье, стоимость которого была нам в тот момент по карману – неуютные однокомнатные квартирки на последних этажах безликих домов в районах, в которых страшно ходить в одиночку по темноте, а ведь Анна была уже на седьмом месяце беременности. В таком месте мне даже негде было бы хранить свои рабочие принадлежности, не говоря о том, чтобы творить. У Анны начались кошмары, в которых она видела себя не только фигурально прикованной к ребенку, но и буквально – к стенам квартиры, обреченная навсегда стать неработающей мамашей.

И как-то в субботу после обеда в гостях у мадам и месье де Бурижо нам предложили поехать взглянуть на небольшой таунхаус в четырнадцатом округе Парижа – три этажа, ухоженный пятачок земли под сад и незаконченное рабочее пространство на втором этаже, которое вполне могло подойти под студию. Я вошел в эту просторную, залитую светом комнату и внезапно пожелал, чтобы Анна умерила гордыню, перестала отказываться от своей голубой крови и как блудная дочь вернулась под родительское крылышко.

И Анна сдалась. Мы оба сдались. Приняли деньги от де Бурижо и начали новую жизнь. Анна в принципе была более прагматична, чем я, поэтому не испытывала никаких угрызений совести по этому поводу. Она отплатила родителям за щедрость – приложила все усилия, чтобы стать самой лучшей матерью, дочерью и адвокатом. Меня же эта подачка повергла в глубочайший стыд, который рос и рос внутри, заставляя чувствовать себя ущербным во всех отношениях.