Синяя веранда (сборник) - Вернер Елена - Страница 13

Я знаю, что не смогу поговорить с Марией, коснуться ее. Все уже решено, за эти триста дней у меня было полно возможностей подумать хорошенько и принять единственно верное решение: оставить ее навсегда. Только принесу ей гостинец. В очевидной реальности этого мира нет места моей мечте о Марии. Деньги, что я отправлял ей в конвертах из разных уголков света, – моя плата за то, что не нашел подходящие слова. Ни единого письма, ни буквы – только истрепанные бумажки.

Расплатившись с доставившим меня пилотом, неторопливо иду по дороге до родного поворота. В сумерках огни видны на мили вокруг, и, убедившись, что дом все еще обитаем, я замедляю шаг до предела. Еще несколько минут отделяют меня от того мгновения, когда я тихо взойду на веранду, положу все выигранные деньги на порог, загляну в окно и посмотрю на нее последний раз. В этой безумной жизни я больше никогда ее не увижу. Так надо.

Как бы медленно я ни шел, расстояние между мною и ею сокращается. Я убеждаюсь, что веранда и ждущее на ней плетеное кресло пусто. Дверь прикрыта, и из комнат собака меня не почует.

Подошвы мокасин поскрипывают сухой пылью. Я замечаю, что водосток, спускающийся с крыши дома вдоль синей балки веранды, покосился: наверное, в сезон дождей не выдержал напора. Что ж, это отныне не мое дело и никогда не будет моим. Стараясь, чтобы дощечки не хрустнули, ставлю ноги поближе к краю ступеней. Кладу бумажный сверток на облезлый выступ порога. И замираю, прислушиваясь. Смелость оставила меня, я не могу собраться с духом, чтобы заглянуть в дом через стекло и пелену шторы. Только бы уловить шаги по половицам – мне хватит и этого.

Дверь распахивается без предупреждения, яркий свет бьет по глазам. И вот – она. Она занимает собой проем двери и еще половину мира.

– Не смей уходить так.

Я вижу ее. И вижу сверток у нее на руках. Он занимает вторую половину мира, и тот мгновенно обретает цельность.

Крошка Катарина плачет, ест, спит, снова плачет и снова ест. Забавный у нее цикл. Мария кормит ее грудью, прикрываясь кружевной мантильей – не от стеснения, а просто потому, что привыкла. Эта ее привычка мне пока в новинку. Все остальное осталось прежним. Ее движения легки и незатейливы, на гитаре пыль, в кухне пригорела еда. Иланг-илангом пахнет теперь и от нашей дочки, я чувствую это, когда кладу задремавший кулек себе на колени. Мы сидим на веранде, Мария в кресле, я прямо на досках пола у ее ног. Она рассеянно поглаживает мое плечо, а я крепко держу пальцами ее лодыжку. Дворняга шумно и влажно дышит рядом, боясь отойти от двух хозяек.

– Ты не сказала мне… в наш прошлый раз. Ты знала?

– Да, я знала. Но тогда чудилось, что нас кто-то подгоняет, что времени может не хватить. В голове было тиканье, мне казалось, я схожу с ума. Ты ведь ничего не объяснял. И я не могла сказать. Это не так просто.

– Кто ты? – спрашиваю я. Мне правда нужен этот ответ.

– Я Мария. – Хриплый смех поднимает мои волосы на затылке. Она Мария.

Мы знакомы так давно, по моим-то меркам, и так близко, но до этого момента я не знал о ней ничего. А теперь вдруг узнаю. Она и сейчас догадывается, что времени нам может не хватить, а значит, незачем его терять попусту. И рассказывает о себе все, что считает нужным. О детстве, проведенном на виноградниках. О том, что дружила исключительно с мальчишками, недолюбливая девочек, живших по соседству и в городе. О муже, за которого вышла сразу после школы. Он умер от сепсиса, отказавшись обрабатывать пустячную царапину от ржавого гвоздя.

– Поэтому ты стала почти медсестрой, – хмыкаю я.

Мария берет мою руку и задумчиво обводит пальцем белеющий шрам от собачьего укуса.

Обручальное кольцо с цепочки она так и не сняла, и мне кажется – пусть все останется так, как угодно ей. Я не ревную ее к мужу, жизнь моя с Марией будет короче иных, в ней больше нет места подобным терзаниям. И теперь я признаюсь ей во всем. Мне наплевать, поверит она или нет. Даже если все это покажется ей выдумкой – а так и должно быть, ей уже не избавиться от впечатления, что я не властен над собой, что я оставлял ее не по своей воле. Пусть хоть так.

В бокалах покачивается чернильное вино мальбек. Мария не перебивает меня.

Потом она уходит в дом и возвращается с моими конвертами. На них штемпели из девяти разных стран. Глаза ее боятся поверить в сумасшедший рассказ, но у нее нет иного выхода. Для секретного агента я слишком изможденный и необразованный, для наркокурьера слишком неловкий и ободранный.

И когда мой рассказ иссякает, она долго щурится. И наконец кивает. В этом кивке – принятие жизни такой, какая она есть. Прежде всего непонятной, но и так сойдет…

– Почему ты не спросишь, люблю ли я тебя? – ловлю я ее руки.

Она выскальзывает с гортанным смехом:

– Если мужчина тащится ко мне через весь свет, это что-нибудь да значит.

Она знает.

Вот уже два месяца, как я не проваливаюсь.

Я думаю о своем отце, который исчез до моего рождения. Мать всегда называла его подлецом и обманщиком. Но меня осеняет – что, если мое проклятие передалось от него в наследство? Что, если он был таким же кочевником и просто не мог вернуться к матери… Ко мне. И я – как он. Может быть, он до сих пор бродит где-то по земле, может быть, я даже проходил мимо него однажды, просто не знал, что это отец. Может быть, он просто любил мою мать недостаточно для того, чтобы вернуться.

Я никогда не расскажу Марии, что за мою любовь к ней двое заплатили своими жизнями и двое других остались жить. Я стараюсь не думать, насколько еще возрастет цена наших встреч с течением лет: человеку нельзя озвучивать цену его счастья, она порой слишком оглушительна.

Мария разглядывает нашу спящую дочь.

– Как жаль, что нет твоих детских фотографий. Наверное, она похожа на тебя маленького.

Фотографии есть. Они там, в родном городе, изученные глазами моей матери. Мама, прости меня. Я никогда не вернусь к тебе.

Дворняга Сила меня по-прежнему недолюбливает.

– Еще бы, ведь я принес ее хозяйке столько слез, – бормочу я, лежа в кровати и расчесывая москитный укус на плече. Мария прогоняет мою руку и ставит ногтем крестик на зудящем пятнышке.

– Но не только слезы, – говорит она несколько минут спустя, и я осознаю, как долго она обдумывала ответ. И покрепче прижимаю ее к груди.

Я не буду обещать ей, что вернусь. Ничего нельзя обещать. Но когда я провалюсь в следующий раз, я сделаю то, что у меня получается лучше всего в этой жизни. Просто встану и пойду. Потому что знаю куда.

Как-то раз я услышала фразу, запомнившуюся мне навсегда: «Некоторые события настолько значительны, что изменяют нашу ДНК». Вторая мировая, Великая Отечественная война – как раз такое событие. Несмотря на все годы, прошедшие с ее окончания, память о ней по-прежнему болезненна, противоречива, и у каждого есть на нее свой взгляд. Складывается такое впечатление, что она еще горит в нашей крови. Потому что мы – потомки. И как мы не выбираем себе Родину, как не выбираем родителей, так и историю выбирать не приходится, она просто есть. Главное, помнить и делать все возможное, чтобы эта история не смела повториться.

Самое страшное, что может быть, кроме самой войны, – это отсутствие памяти о ней. Равнодушие. Замалчивание. Все равно что невроз с точки зрения психоанализа: стоит закрыть глаза на проблему, вытеснить ее – и она навсегда укоренится в бессознательном, чтобы управлять жизнью человека, как марионеткой, портить ему каждый прожитый день. Война – наш общий невроз. Да, в 1945 году Советский Союз победил фашистскую Германию, 9 мая в России празднуют Победу. Но настоящая победа – в признании и памяти об общей беде, постигшей не просто два народа, а полмира. Мы наследники. Мы не имеем права не считаться с этим наследством, мы обязаны передать его и нашим наследникам в их будущее. После битв живым остается только скорбеть и сообща хоронить своих мертвых, ведь путь мести ведет снова к войне, к истреблению, а это не то, за что наши предки заплатили своей жизнью. И тут важно не переписывать историю, не искажать факты в угоду современности, а пытаться нести память о войне максимально правдиво, не замалчивая ошибки и предательства, не обесценивая доблесть.